Трещали рации.

– Скажите, здесь снимается кинофильм? – высоким «аристократическим» голосом обратилась сразу ко всем облезлая старуха с облезлой собачкой на руках.

– Кинофильм, бабка, кинофильм, – усмешливо ответил стоящий рядом милиционер.

– Смотри, Долли, здесь снимается кинофильм! Я тоже снималась однажды в фильме «Свинарка и пастух» в сцене на ВСХВ, потом это называлось ВДНХ, а сейчас уже не знаю, как называется… Это было восхитительно! – торжественно сообщила старуха.

Руководил операцией ладный парень с плавной линией подбородка и быстрыми веселыми глазами. Он стоял на подножке уазика и, держась одной рукой за открытую дверцу, сжимая в другой черный брикет рации, говорил:

– Костик, ну как там? Одеваете? Смотри, чтобы было красиво.

Ладный вызывал желание смотреть на себя и улыбаться, и Илья смотрел на него и улыбался.

– А это кто, режиссер? – все интересовалась старуха.

– Режиссер, бабка, режиссер, – ответил тот же милиционер.

– Смотри, Долли, это режиссер!

Старуху слышали, но никто на нее не смотрел, потому что все смотрели на окно с пузырящейся занавеской и на жалкую фанерную дверь барака, ожидая чьего-то долгожданного, очень важного для всех выхода.

– Ручеек! – произнес неожиданное здесь слово Ладный, из железной толпы выделились два десятка омоновцев, они выстроились в два ряда от двери дома до двух стоящих напротив автозаков и разом подняли от плеча вверх свои автоматы и длинные снайперские винтовки.

– Тишина! – попросил Ладный, и стало тихо, даже дети в бараке перестали орать.

Лицо Ладного светилось вдохновением.

– Пошли! – объявил он радостно, и наверху, на втором этаже, часто-часто ударили барабаны. Скатившись в несколько секунд вниз, барабанная дробь выросла в раскаты грома, он с треском взорвался – створки двери стремительно распахнулись, и в потоке белого густого света остановились и замерли Ким и Анджела Дэвис. Это их выход объявлялся и был так торжественно обставлен. А теперь им предстояло сыграть в детскую игру «ручеек» – проплыть вдвоем по узкому руслу с берегами из черных людей под сенью стальных стволов.

– Вперед, родные! – подбодрил их Ладный и сам двинулся навстречу.

Илья улыбнулся и торопливо потянулся следом.

И Ким и Анджела Дэвис пошли: раз-два-три, раз-два-три – под звуки раздолбанного пианино: пам-пари-рам, пам-пари-рам. Им ассистировали – поддерживали под руки четверо омоновцев, они не шли – летели, часто перебирая ногами, бежали по волнам, как в балете, – почти совсем без одежды, в серебре браслетов на запястьях. Без сомнения, это был звездный час Анджелы Дэвис, самые торжественные мгновения ее жизни: она гордо вскинула свою курчавую головку и широко белозубо улыбалась. Ким хуже справлялся со своей ролью – голова клонилась и падала, вытекающая из уха кровь проложила узкое русло к ключице, скопилась в полукруглой ямке шеи, бежала оттуда по ложбинке груди к пупку…

Ладный смотрел на них ласково и благодарно.

Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.

Тогда Илья хотел прокричать громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал, и уже открыл рот и вскинул руку, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:

– Обнаглела нерусь вконец…

Илью удивили эти слова – не их смысл, а то, что, ему показалось, он это уже где-то слышал; он посмотрел на сказавшего их и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой ресницы. Омоновец тоже удивленно смотрел на Илью. Илья вспомнил его и опустил глаза.

– Ну здравствуй, как ты живешь? – как к старому доброму приятелю обратился к нему Ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза Ладного, ища поддержки и защиты.

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит, –

продекламировал Ладный мягким, приятным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.

Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает: знает, догадывается, или они и впрямь хорошо знакомы?

– Ну? – спросил Ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья отшатнулся вдруг, ткнулся спиной в железо и, поняв, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и продекламировал:

– Non timeo te, rex male Porsena!

– Что? – не понял Ладный и очень удивился.

– Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, – немного частя, решительно продолжил Илья.

– Что-что? – Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. – Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?

– Mortem non timeo – et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demusi’t! – Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос – лучше, чем тогда, на берегу Дона, по требованию отца. Но Ладный вдруг потерял к нему интерес; в последний раз глянув на Илью, сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:

– Знаешь что… Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни там на хер.

Сказав это, Ладный прыгнул в уазик и уехал. Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.

Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:

– I’m an American citizen. I’m George Misery, a businessman. I’m here to help you with the reforms[38].

В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел несколько метров, не видя перед собой ничего из‑за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:

– Je suis étranger. Je suis Français. Je suis le correspondent du magazin «L’Express». Je m’appele Patric Lessage… J’ai arrivé pour ecrire l’article sur les reformes economiques et politiques en Russie[39].

И тогда Илья закричал, заорал – всем – то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.

– Он есть!!! – закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы – так, что получилось: – Не-е-е-есть!!!

Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также – никто ничего не понял, в нем не было смысла: интонация ужаса и боли победила смысл.