«Ничего, – подумал Гелий, – обсохнет, согреется, закукарекает, будет мурлыкой пушистым, диван мой кожаный когтями обдерет… хотя… нос мне расцарапает… какой там диван… какой там нос… это все уже без меня».

– Пульс у вас слабый… я подсчитала… чуть ли не тридцать, но этого вам пока вполне хватит… Простите, вы меня слышите?

Он понял, что Грета держит его за руку, и кивнул. Может быть, он и мог бы что-то ответить – сказать или прошептать, – но ему было в ту минуту не до словоговорения… все на том же месте заигранной пластинки споткнувшаяся иголочка снова почему-то вгрызлась во все тот же музыкальный кусочек…

Но не сама музыка изводила его память навязчивой долбежкой, а что-то такое, скрывавшееся за ней, что-то на что-то настойчиво намекавшее, не желавшее отстать, вызывавшее странную тревогу и усиливавшее безумный страх. «Судьба всегда непроницаемо темна… вперед не заглянешь», – подумалось ему.

Хотя если бы он получше прислушался, то и почуял бы, что иголочка в выщербленной колдобинке пластиночки не то что ничего ему не навязывает, а наоборот, как раз спасает она в эти минуты его всполошенное сознание, словно бы напрочь затворившее все окна и двери, от пребывания с глазу на глаз с жутким призраком невообразимой неотвратимости, которой всегда веет от случившегося…

Чтобы отвязаться непонятно от чего, он прислушался к житейским разговорам женщин, сидевших за трапезным столом и пивших, судя по всему, горячий чай.

Напряженным вниманием к тому, что они говорили и сообщали друг другу, ему действительно удалось отвлечься то ли от предчувствия, пытавшегося стать мыслью, то ли от мысли, барабанящей во все окна и двери сознания, чтобы впустили ее… впустите!.. впустите!.. мне необходимо стать определенным чувством!..

Чего только не услышал Гелий, полностью отдавшийся тем разговорам!

Это были непритязательные, может быть, даже весьма своевольные комментарии живых душ чуть ли не ко всем последним событиям новейшей нашей истории. Слушая эти разговоры, он испытывал страстную тоску по одному из преданных им призваний – по призванию социопсихолога, профилирующего по части «анализа феномена времяпрепровождения в жизни частных лиц и истлевших людских толп».

Потом предался было размышлениям… «Комично называть новостями все сейчас происходящее, поскольку все это уже было миллион раз, хоть и в иных обличьях. Сие не последние новости, а последние ветхости… Преступления… блудливые оргии нуворишей на глазах вот таких полуголодных старушек… красные питоны, давясь, заглотившие остатки валового продукта Империи и одновременно меняющие кожу, лопнувшую на брюхах от обжорного заглота… страх перед тайнами бытия, оборачивающийся тупой ненавистью к реальности… доверчиво стадное поклонение лидерам… скотское же глумление над их жалкими трупами и чучелами… извечно непостижимые дух и страсть воинственной людской вражды… давно пора бы осмыслить ее как совершенно очевидную главную динамическую силу истории, чтобы хоть перед концом света сколько-нибудь разумно упорядочить дикие вспышки страсти взаимоистребления даже в самых культурных народах… или направить энергию вражды на сбор бутылок из-под нарзана в пустыне Сахара… или вымостить благими намерениями да булыгами пролетариата большаки на Вологодчине… регулируется же аппетит перед лицом, скажем, инсульта… назначается же после третьего инфаркта щадящий секс… какие уж там, господа, новости…»

Отвлекаясь вдруг от разговоров и от своих размышлений, он признательно скашивал здоровый глаз на гренадерскую фигуру «анафемистки» Греты, хлопотавшей около котенка. Даже примерил к ней, по старой похабной привычке, блудливое око. Вздохнул от тоски прощания с одним чудесным, вечно гонимым «приличными» людьми глаголом… прошедшего времени «адью».

Снова страстно внимал «новостям» чаевничавших, которыми они «заваривали» взаимные сообщения о чудесных случаях, предвестниках неслыханных катастроф, знаках изменений к лучшему, грабительских ценах, эгоизме кооператоров, ничтожестве политиков, размножающихся быстрей крыс, ворон, комаров и тараканов, и о многих других явлениях отечественной истории узко городского типа.

Гелию, кстати, ни разу не пришло в голову задуматься над тем, а что это не едет «скорая»? Или насчет того, сколько он здесь будет лежать? Что будет с ним дальше? Чем разрешится все случившееся? В каком он вообще находится состоянии и в приближении… к чему, собственно? Почему боль то совсем пропадает, то мечется с места на место, от пальцев рук – к ушам, от ног и ушибленного бока – прямо к сердцу, а потом впивается, сука-блядь, извините, Грета, присосками мерзких, скользких щупальцев в виски и в горло?

Он также не думал о НН, хотя порывался было спросить «анафемистку»… «не могли бы вы, дорогуша, поинтересоваться, пардон, нет ли наверху дамы с необыкновенно выразительными чертами лица… зеленая… да, зеленая на ней дубленка с голубым, изрядно потертым мехом»… порывался спросить – и тут же шарахнулся от мрачной тени чего-то на него надвигавшегося и надвигавшегося из глубин неизвестности.

Вообще, если бы в те минуты, когда иголочка вжикала в мозгу на одном месте, терзая ни в чем не повинную «айне кляйне нахтмузик» и садистически на что-то намекая, спросили его: «Имеется ли у тебя сейчас одно-единственное желание?» – то он, не задумываясь, ответил бы: «Пусть все прекратится, но только быстрей, быстрей… быстрей пусть все это прекратится!»

Потому что, как ни старался он отвлечься от надвигавшегося на него, как ни отгонял от себя тяжкое предчувствие немыслимой неотвратимости, она все надвигалась и надвигалась, не срывая, однако, покрова со своего невообразимого лика.

От предвосхищения его черт сознание Гелия отбивалось с тем ужасом, который даже в невообразимо жутких сновидениях имеет мало общего с тем, что вас безумно устрашило. Орете вы так душераздирающе, во сне прошибленные черным потом, именно от явной несоизмеримости сцен погони, насилия над вами, вашего кровавого преступления, безвозвратной потери прелестной вещицы и прочих ужасов – с тем, что грозно колеблется за внешними, адски жутковатыми образами снов и вот-вот дыхнет вам прямо в душу вихрем нездешней стужи, по сравнению с которой стихия огня покажется вам всего-навсего детской игрушкой.

Но как ни сокрушал Гелия ужас, показавшийся ему, кстати, истинной новостью в его жизни, как ни отбрыкивался он от него с помощью всяческих умственных да и душевных уловок – сам же он и улавливался ими, сам же и увязал в них все глубже и глубже, веря, впрочем, что удушье отпустит сейчас, отпустит, даст передохнуть – на то оно и удушье, чтобы помаять, помучить, извести вконец, а потом уж и душу из тебя, гадины, вынуть, судорожно вцепившуюся в полумертвое твое тело.

Когда вновь немного отпустило, криком хотелось ему кричать, каким неоднократно кричал он во сне, чтобы это быстрей, быстрей прекратилось. И тогда, в одной из попыток постичь природу приближения чего-то совершенно непереносимого, вспомнил он вдруг сына своих знакомых, совсем еще молодого человека, школьника, которого по просьбе его родителей пытался он вразумительно отвратить от религии и карьеры священнослужителя.