сената с мертвой руки Помпея. Настанет ли тогда мир? Кто знает. Но пока Юлий не доберется до диктатора, противостоянию не будет конца. Здесь, в Греции, Сулла когда-то пощадил Митридата, и платить за это пришлось кровью римлян.

Юлий потер щеку. Ему хотелось вымыться, переодеться и поесть. Плоть слаба.

– Я поговорю с ними. Их преданность… – Юлий замолчал, не в силах подобрать слова. – Нужно думать о спокойствии Рима, а мы оставили его беззащитным. Я возьму только Десятый, Четвертый и экстраординариев. Передай Цирону – пусть назначит вместо себя старшего трибуна, а сам идет со мной. Думаю, нужно, чтобы те, кто переходил со мною Рубикон, шли вместе до конца.

Юлий улыбнулся, а Октавиан застыл:

– И Брут – тоже, господин? Что прикажешь делать с Брутом?

Улыбка Юлия погасла.

– Возьмем с собой. Положим в повозку. По дороге поправится.

– Господин… – начал Октавиан, но под взглядом Юлия умолк.

– Брут был со мной с самого начала, – произнес Юлий так тихо, что ветер почти заглушил его. – Пусть едет.

Луна заливала равнину слабым призрачным светом; он почти не проникал в палатки, где лежали раненые.

Брут закрыл глаза, мечтая опять провалиться в сон. Руку ему вправили, стянули бинтами ребра, которые сломались, когда на него упал убитый. Если он пытался пошевелиться, боль становилась сильнее. Когда Брут захотел оправиться и попытался сесть, ему пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы не кричать. Горшок под кроватью был полон и смердел. Из-за полученных ударов кружилась голова, и Брут весьма смутно помнил, как разговаривал с Юлием после сражения, лежа в грязи, смешанной с кровью. Душа его страдала гораздо сильнее тела.

Рядом кто-то завопил во сне, и Брут вздрогнул. Отчаянно хотелось выйти из душной зловонной палатки на ночной воздух. Он постоянно потел и в минуты просветления понимал, что у него лихорадка. Больной хрипло просил пить, но никто не подходил. Наконец он погрузился в спасительную темноту забытья; прикосновение чьей-то шершавой руки вытащило его из глубокого омута, и Брут застонал.

Вокруг стояли люди, и его сердце сжалось от страха. Брут узнал их. Он воевал вместе с ними в Испании и Галлии и считал своими братьями. Теперь на их лицах была ненависть.

Кто-то нагнулся к Бруту и вложил ему в левую руку маленький холодный нож:

– Если у тебя осталась хоть какая-то честь, ты перережешь себе глотку. – Слова прозвучали как плевок.

Брут ненадолго потерял сознание, а когда очнулся, они по-прежнему стояли рядом и нож по-прежнему лежал между рукой и забинтованными ребрами. Неужели прошло лишь несколько секунд? Ему казалось, миновали часы, хотя гости стояли в тех же позах.

– Не захочет сам – поможем, – хрипло проворчал один из воинов.

Другой кивнул и потянулся за ножом. Брут выругался и попытался отодвинуться от шарящих пальцев – ему не хватило сил. Им овладел страх: он не хотел умереть вот так, в вонючей палатке, и попытался кричать, но во рту пересохло. Брут понял, что нож забрали, и ждал смерти.

– Сначала вложи ему в руку, – услышал он и ощутил, как кто-то раздвигает его ослабшие пальцы.

Среди этого ужаса раздался чей-то новый голос:

– Чем вы тут заняты?

Голос был незнакомый, но посетители сразу отпрянули от постели, а вошедший продолжал сердито кричать, пока они выскакивали мимо него наружу. Брут лежал на спине и прерывисто дышал, не чувствуя ножа в руке. Послышались чьи-то шаги, и он увидел лицо склонившегося над ним центуриона.

– Мне нужен охранник, – прошептал Брут.

– У меня нет лишних людей, – холодно заявил центурион.

Ночь на равнине запылала множеством погребальных костров. Тьма в палатке немного рассеялась, и взгляд центуриона упал на горшок с похлебкой, стоящий на деревянном табурете. Он взял его в руки и сморщился – там плавали какие-то вонючие склизкие ошметки.

– Я скажу, чтобы тебе принесли поесть и чистый ночной горшок, – с отвращением произнес воин. – Это я, так и быть, сделаю.

– Спасибо, – сказал Брут, от боли опуская веки.

– Я твоей благодарности не желаю, – сердито отрезал центурион.

Брут, не открывая глаз, поднял нож:

– Они позабыли здесь вот это.

Центурион хмыкнул:

– Оставь себе. Я слышал, что они говорили. Может, они и правы. Только не их руками и не в мою стражу. Вдруг ты подумаешь, да и сам решишься. Так-то приличнее.

Огромным усилием Брут отшвырнул нож и услышал, как тот упал на земляной пол где-то недалеко. Центурион больше ничего не говорил и вскоре ушел.

Костры трещали несколько часов, солдаты возносили молитвы богам, а потом Брут опять провалился в сон.

На рассвете крики раненых в палатке стали громче. Лекари зашивали, промывали, бинтовали – старались как могли. Потом большинству раненых все равно станет хуже.

Легкий сон Брута прервался от неожиданно наступившей тишины. Он поднял голову и увидел, что в палатке стоит Юлий. Перед консулом стонать не пристало – тех, кто кричал во сне, быстро растолкали.

С огромными усилиями Брут приподнялся. На него без стеснения таращились другие раненые. Чувствуя их неприязнь, Брут решил, что никому не покажет своих страданий. Изо всех сил он сжал челюсти: сломанная рука страшно болела.

Юлий тем временем подходил к каждому раненому, говорил им какие-то слова. Солдаты оставались сидеть гордые и довольные, словно консулу удалось облегчить их муки.

Показалось ли Бруту, или на самом деле, когда Юлий приблизился к нему, все вокруг насторожились. Консул Рима подвинул к ложу Брута табурет и тяжело сел.

Глаза Юлия покраснели от дыма, но доспехи на нем сверкали, и рядом с ранеными командующий выглядел свежим и отдохнувшим.

– За тобой тут ухаживают? – спросил Юлий, глядя на бинты, которыми было обмотано израненное тело его друга.

– Цветы и фрукты – каждое утро, – ответил Брут.

Он открыл рот, собираясь что-то добавить, но не смог.

В темных глазах, пристально смотревших на Брута, светилось искреннее участие. Поверить в такое трудно, но, видимо, Юлий и вправду простил. У Брута заколотилось сердце, в глазах потемнело. Лихорадка еще не прошла, очень хотелось опять провалиться во тьму. Брут не нашел в себе сил ответить на взгляд Юлия и смотрел куда-то в сторону.

– Почему не убил меня? – прошептал он.

– Ты мой старый друг, – сказал Цезарь, придвигаясь ближе. – Сколько раз ты спасал мою жизнь. Разве я могу отнять твою? Нет.

Брут потряс головой, не в силах постичь друга. Ночью он думал, что умрет от стыда, и жалел, что выкинул нож.

– А все думают – меня нужно убить, – сообщил он, вспоминая о ночных гостях и испорченной еде.

– Они просто не понимают, – отозвался Юлий, и Брут возненавидел его за милосердие.

Каждый римлянин отныне будет