– Из Луизианы, – сказал Жрец. – В основном. Многие из Чикаго. Ты вот, например. Ну и вообще из Иллинойса.

Мне просто не нравится, подумал Шкет, не хотеть чего-то знать. Он огляделся в сияющей тьме.

– Эй, Саламандр?

Но арахнид Саламандра, блистая чешуей, точно изнанка листьев розы в колбе с водой – пузырьками воздуха, разросся впереди, уплыл прочь. Скользили полосы, а в них, по себе оставляя бледный послеобраз цвета индиго, мельтешили ноги, мощные и косматые.

В том, чего Шкет больше всего ждал от этого вечера, – в сведениях о Калкинзе – вся сверхдетерминированная матрица решительно ему отказывала.

Рядом схлопнулась роскошная птица. Впереди, меж десятка других, замигал скорпион. Музыка гармоники потонула в звоне стекла и смехе: кто-то уронил бутылку. Птица воспламенилась вновь; Шкет огляделся и увидел, как заискрилась мостовая.

От них изнемогают глаза. Уши объял пожар. Только пожар и ночь – не на что больше смотреть; в круге круг, в свете свет. Сигналы идут по сети, где пересекаются дискретные импульсы. Волны и движения им придает параметаллическая механика радостей или бед. Мы постигаем и побеждаем их крайности через край. Ночь? А что ночь? Ночь кишит зверскими стражами, опутывает окраины и интервалы вневременного города, где знамения рушатся, созвездья божеств низвергаются в пепел и дым, бродят по апокрифическим городам, городам допущений и воссозданного беспорядка, зачатия и зарождения, омытого темнотой.

Погасив огни, скорпионы столпились на крыльце гнезда.

Он стоял на улице, а она грустно смеялась:

– Ч-черт, тогда… лучше бы я с мадам Браун ушла…

Он сказал:

– Я только гляну этот дом, который там горел. Я мигом вернусь…

Долговязый Б-г одной бурой рукой обхватил Денни за шею, два бурых пальца положил на Ланьино серебро и сказал:

– Я за ними присмотрю, Шкет. Ты не парься.

Денни, грустя еще сильнее, сказал:

– Ты хоть поосторожнее там…

И Шкет шагал пятнадцать минут, свернул за угол, свернул за другой, свернул за третий и подумал: если ветер переменится, мне крышка.

Он сощурился от жара:

– Дым! Меня один только дым убьет! Как это я?..

Верхние этажи объяло белое пламя, стрелявшее желтым и оранжевым. На улице ревела ночь. Он услышал, как за фасадом рухнуло что-то громадное, и бочком двинулся вдоль кирпичной кладки, а в мыслях: вдруг оно выскочит наружу…

Что-то блеснуло в брусчатке.

Босая нога коснулась булыжника, и Шкет разглядел: ручейки воды меж горбатых камней весь проулок оплели паутиной света. Он метнулся влево. Дым раскатился справа, открыв огонь, лупцевавший высокую стену. Вот на что он смотрел между львами в «Августе»?.. Вот за чем они наблюдали из садов Калкинза?..

Не это же огненное жерло!

Не может быть, что оно так огромно.

В щеку дохнуло холодом.

Снова жар, затем снова холод; пот на подбородке высох.

Холод скользнул по босой ступне, но камни под ней были теплые.

Горячий порыв распахнул жилет; холодный запахнул.

В пятидесяти футах впереди стояла фигура – черная на фоне огня, смутная в пелене дыма.

О господи, подумал он, я слышу, как они окликают меня в потрескивании…

Шкет развернулся:

Глазницы у слепонемого – четкие провалы, отпечатки баскетбольных мячей в тесте. Тощая женщина с кирпичными волосами куталась в пальто и моргала. Грузный белокурый мексиканец одной рукой обнимал ее за плечи, другой касался плеча слепонемого и сопел громче истребительного огня; лица их измазала яростная медь.

Глаза у мексиканца и женщины – алые пустоты.

Лицо у Шкета съежилось на костях. Плечи свело так сильно, что между лопатками сморщилась плоть. Подушечку ступни, скребущую по влажным камням, жгло.

Нет! – подумал он; а пытался подумать: Почему?

Вспомнил склад; этот ужас – привычка?

Их веки лениво моргали, скользя по стеклу; женщина и мексиканец… наблюдали за ним! Рот у слепонемого открыт; лицо повернуто, склонено набок, вкушает дым.

Все трое добрались до тротуара – вот они отвернулись – сбились в кучку. Рявкнуло пламя – или собака. Между ними раскатился дымный брезент.

Шкет отступил, предчувствуя гарь.

Но некий порыв разодрал клубы, разбросал темный пух. И они исчезли – удалились в горящий проулок.

Шкет развернулся и кинулся вперед.

– Эй! – окликнул оттуда знакомо ущербный голос. – Ты, что ль… Шкет?

Шкет приблизился, сбавляя шаг.

Черное лицо отполировали подвижные бронзы. В неверном свете (Шкету не приходило в голову прежде) в путаной шерстяной текстуре как будто проглядывала седина. Виски ввалились, как у дистрофика, подумал он; но у дистрофиков не бывает такого подбородка и таких плеч (один рукав зеленой рубахи оторвался, оставив посеченную кромку; другой лишь туго закатан, и вены лежат на чурбанной плоти черной бечевой).

– Ты чё тут забыл, пацан? Хренассе, – и не шевельнул рукой, но качнулся (оранжевые рабочие сапоги широко расставлены в водяной сети), указав на пекло всем телом, – скажи? – Джордж сунул большие пальцы под ремень, поддернул холщовые штаны и засмеялся. – Мы к пастору на молитву ходили. А теперь гляди чего. – Черные пальцы врезались Шкету в плечо, вцепились. – Гляди, ну?

Шкет повернулся, всмотрелся.

– Сожгли сегодня все подчистую.

– А что… то есть как?..

Джордж потянул его за собой. Впереди асфальт просел под лужей, точно пробоина в крыше преисподней.

– Типа, ниггеры весь Джексон запалили – похоже, да? – Они зашагали. – Воды теперь нет, труба-то лопнула. Ебёнть.

Босая нога шлепнулась в теплую лужицу; та задрожала сусалью.

– Страшно тебе? – Пальцы у Джорджа были твердые, горячие и крепкие. – Ничего тебе не сделается. Смотри, как горит, – пиздец как горит, красота, да? Как по Солнцу гулять. – Он покосился на Шкета; локоть сгибался и разгибался на каждом шаге. – Луна свет берет от Солнца. – Он улыбнулся крупными желтыми зубами на деснах, испятнанных розовым и серым, как у собаки. – Берет свет от Солнца и светит всю ночь. – Веки растянуло прищуром поверх глазных яблок, желтоватых и в кровавой паутинке. – Горит и горит, никогда не гаснет. А внизу народ носится себе по городу солнца, – во всяком случае, так расслышал Шкет. – Тут никого нету. – Джордж повертел головой. – Ниггеры теперь все с голоду подохнут. Ёпта. Все подохнут с голоду.

Губам было горячо. Шкет сжал губы, сжал зубы, потом снова губы, потому что они разжались.

– Тут одна черная старуха… – сказал Шкет. Они миновали дымящую (или парящую?) канализационную решетку. – Залезла в школу, хотела украсть еды. Сказала, больше нет еды в…