— Дисдэйл, — сухо заметил я, — все еще пытается оправдать своего кумира.

— И свое восхищение им, — согласился Гордон. — Но, возможно, это правда. Дисдэйл говорит, что Кальдер действительно вас любил.

Любил. И прощения просил, и едва не убил. Все вместе.

Свобода движений постепенно возвращалась; с плеча и руки наконец-то сняли фиксирующую повязку, и благодаря физиотерапевтическим процедурам, упражнениям и массажу медленно восстанавливалась и сила.

С лодыжкой дела обстояли не так хорошо. Прошло более четырех месяцев, но я все еще был вынужден носить повязку, правда, теперь это был не гипс, а система из алюминия и ремней, позволяющих немного двигать ногой. Никто не обещал, что я когда-нибудь смогу встать на лыжи, пока что даже для небольших прогулок требовалась трость. Вернувшись в свой дом в Хэмпстеде, я до того устал прыгать по ступенькам, что наконец снял себе отдельную квартиру с лифтом, возносящим меня ввысь, и гаражом в цокольном этаже; и считал, что в тот день, когда я туда въехал на своей машине, жизнь коренным образом изменилась к лучшему: автоматическое переключение скоростей и никакой работы для левой лодыжки.

За день или два до того, как Гордона должны были положить в больницу на обследование, он походя упомянул, что Джудит собирается забрать его после работы из банка и вместе с ним поехать в больницу, где он останется ночевать, чтобы в пятницу с утра начать делать анализы.

В пятницу вечером она заберет его домой, и весь уик-энд он будет отдыхать, и в офис вернется в понедельник.

— Буду рад, когда все это закончится, — сказал он. — Ненавижу все эти иголки и когда тебя таскают туда-сюда.

— Когда Джудит поместит вас в больницу, не согласится ли она пообедать со мной, прежде чем вернется домой? — спросил я.

Во взгляде Гордона мелькнула искорка; идея пустила корни.

— Думаю, она не откажется. Я ее спрошу.

На следующий день он сообщил, что Джудит обрадовалась предложению, и мы с ним договорились, что она оставит его в больнице, а потом присоединится ко мне в приятном ресторане, который мы оба хорошо знали. И еще через день, в четверг, наш план был надлежащим образом выполнен.

Она пришла сияющая, глаза ее искрились, белые зубы блестели; на ней было синее платье до пят и туфли на высоких каблуках.

— Гордон отлично себя чувствует, только ворчит насчет завтра, — доложила Джудит. — И они не собираются кормить его ужином и тем дали новый повод поворчать. Он сказал, чтобы мы помнили о нем, когда будем наслаждаться бифштексами.

Сомневаюсь, что нам это удалось. Я даже не помню, что мы ели. Наслаждение сидело по другую сторону маленького стола. Джудит была очаровательна, она говорила мне какую-то бессмыслицу насчет полного холодильника и что с ним будет, если выдернуть штепсель.

— И что же?

— Он потеряет хладнокровие.

Я расхохотался над глупостью всего этого; я весь был пропитан сладкой отравой ее близости, я так страстно желал, чтобы она была моей женой, что мышцы мои свела судорога.

— Вы собираетесь в Австралию... — начал я.

— В Австралию? — Она поколебалась. — Мы уезжаем через три недели.

— Слишком скоро.

— Гордону через неделю шестьдесят, — сказала она. — Вы же знаете.

Будет вечеринка.

Генри, Вэл и я устраивали вскладчину скромные проводы Гордону — в офисе, на следующий день после окончания его работы, в связи с чем были приглашены управляющие банка и их жены.

— Жаль, что он так скоро, — сказал я.

— Едет в Австралию?

— Уходит из банка.

Мы пили вино и кофе и говорили друг с другом без слов. Когда пришла пора расставаться, она осторожно сказала:

— Знаешь, нас не будет несколько месяцев.

Я едва сумел овладеть собой.

— Несколько... Сколько?

— Мы не знаем. Мы хотим побывать везде, куда вздумается завернуть Гордону или мне. Это не будет похоже на обычный отпуск. Мы поваляем дурака.

Галопом по Европам, по Среднему Востоку, Индия, Сингапур, Бали, потом Австралия, Новая Зеландия, Таити, Фиджи, Гавайи, Америка...

Она замолчала. Глаза ее не смеялись. Они были полны печали. Я проглотил комок в горле.

— Для Гордона это будет утомительно.

— Он говорит, что нет. Он так страстно хочет поехать, и я знаю, он всегда мечтал, как у него появится время, чтобы на все посмотреть... и мы особенно спешить не будем, будем путешествовать с передышками.

Ресторан вокруг нас опустел, официанты с веж ливыми минами ожидали, когда мы уйдем. Джудит облачилась в синее пальто, и мы вышли на улицу, на остывшую мостовую.

— Как ты доберешься домой? — спросил я.

— На метро.

— Я тебя отвезу.

Она слегка улыбнулась и кивнула мне, и мы не спеша перешли дорогу, туда, где стояла моя машина. Она села рядом со мной, и я, как автомат, включил зажигание, отпустил ручной тормоз и повел машину в Клэфем, едва ли видя дорогу.

Дом Гордона за высокими воротами был тих и темен. Джудит посмотрела на его очертания, потом на меня. Я повернулся к ней, обнял ее и поцеловал.

Она прижалась ко мне и ответила на поцелуй, и жар ее, и желание были равны моим, и сколько-то времени мы оставались так, растворившись в страсти, погрузившись в грезы, так непривычно близкие друг другу.

Как будто по одному нервному импульсу, мы одновременно отшатнулись и понемногу пришли в себя. Она положила свою руку на мою, сплела пальцы с моими и крепко сжала.

Я смотрел вдаль через ветровое стекло и видел деревья и звезды; и не видел ничего. Прошло много времени.

— Мы не можем, — безнадежно сказал я.

— Да.

— Особенно в его доме.

— Да.

Еще одна бесконечная минута, и она освободила руку и открыла дверцу со своей стороны, а я открыл свою.

— Не выходи, — сказала она. — У тебя лодыжка.

Однако я вышел на дорогу, а она обогнула машину и приблизилась ко мне. Мы крепко обнялись, но не поцеловались, два жаждущих тела, прижатые друг к другу, обещание и прощание.

— Я увижу тебя, — сказала она, — на вечеринке. — И мы оба знали, как это будет: Лорна Шиптон занудно следит за диетой Генри, а Генри шаловливо заигрывает с Джудит при любом удобном случае, и все громко разговаривают и хлопают Гордона по спине.

Она подошла к парадной двери, отомкнула ее, оглянулась только на мгновение и вошла внутрь, и между нами мучительно, окончательно и бесповоротно встала стена.

Год третий: декабрь

Я был один, и я был одинок, как никогда раньше. И в одно декабрьское воскресенье я позвонил Пен и напросился к ней