есть это тебе ни на что не послужило бы, т. к. мое наследство вовсе не сделает вас богатыми, твоего брата и тебя. Кроме того, если бы я могла работать вдвойне и протянуть еще несколько лет, разве доказано, что мой долг относительно тебя состоит в том, чтобы я вела эту каторжную жизнь и обратилась бы в рабочую клячу, дабы доставлять тебе роскошь и удовольствия? Нет, это мне вовсе не доказано, и ты позволишь мне полагать, что вовсе не «страх лишиться моих маленьких удобств» (как ты так мило говоришь), помешает мне привести в исполнение подобное самоубийство, глупое и чудовищное, хотя бы в глазах Мориса. Это чувство долга более серьезного и истинного, ибо, потерпев неудачу в том, чтобы сделать тебя счастливой и разумной, обязанность веселить тебя становится совершенно противной всем остальным моим обязанностям на этом свете.

Итак, подведи итог моему и твоему финансовому положению. Мы имеем на троих 7000 фр. доходу. Остальное получается из моего мозга, моих бодрствований, моей крови, моих напряженных и больных нервов. Я буду давать тебе, насколько могу больше. Мой дом будет твоим, насколько ты не внесешь в него сумятицы своими безумствами или отчаяния своими злостными выходками. Я буду беречь у себя и воспитывать твою дочь, сколько ты захочешь. Но я не стану огорчаться ненужными жалобами на те стеснения и лишения, которые ты должна переносить в Париже. Я не буду на них сердиться, хотя и понимаю их прекрасно, но я раз навсегда примирилась с непоправимыми вещами. Делают встряски и взбучки лишь до тех пор, пока кого-нибудь надеешься исправить.

Я хорошо знаю, что в твоих глазах я всегда буду причиной всех твоих бед. Я буду не довольно богата; я не достаточно знатная дама; или же я себе позволю слишком много благотворительности; или недостаточно лишаю чего-нибудь Мориса, «любимчика», для того, чтобы твою жизнь украсить лошадьми и туалетами. Быть может, я буду иметь низость любить Огюстину и ее у себя принимать на каникулах. Во всех этих прегрешениях я буду повинна, не сомневайся в этом! Ты будешь меня в них упрекать прямо или косвенно, я на это рассчитываю! Ты всегда найдешь каких-нибудь наперсников, в достаточной степени Розьеров, чтобы распространять в известном сплетническом свете, где я имею врагов, потому что моя прямота подавляет многих святош, – что ты жертва моего забвения, моего предпочтения к моему сыну и к «этой негодяйки» Огюстине, которая имеет бесстыдство быть очень бедной, не жалуясь никогда, работать, как негр, по 2 ф. 50 сантимов за урок, в маленьком провинциальном городке, быть счастливой со своим мужем и ребенком и благословлять меня, словно я ее сделала миллионершей. Что поделаешь! Жизнь имеет свои дурные стороны, я их знаю, я их переношу, я не мешаю говорить, что угодно, а ты от этого не станешь ни богаче, ни более окружена друзьями.

Открой же глаза, ты не идиотка, и, сколько бы ты ни раздувала свою личность, твоя совесть не перестанет кричать тебе, что всякий, кто никогда собой не жертвует, и себе никогда никого не заставит пожертвовать собой. Будущность принадлежит тебе, это уже не будущность в виде верховых поездок, прекрасных комнат, праздности, болтовни, безделья и величественности. Это уединение, хозяйственные хлопоты, воспитание и постоянный надзор за твоей дочкой, труд, если ты можешь, или же самая строгая экономия, самая суровая простота в обстановке почти что бедной в Париже, совершенно бедной и жалкой по сравнению с тем, о чем ты мечтала. Или же – деревенская жизнь у родных, но немножко опекаемая, ибо твои родные захотят остаться хозяевами в своем доме и не потерпят свиты, а то их обвинят в пособничестве и потворстве.

Вот какова будущность женщины, которая была несчастна в замужестве, столько же по своей вине, как и по вине других лиц, которая захотела резко порвать при первых же страданиях, не заручившись ничьей поддержкой и не спросив ничьего совета. Но эта будущность может все поправить. Это может быть будущность хорошей женщины, которая задним числом поразмыслила, сделала большое душевное усилие, напрягла волю и совесть, чтобы вернуть себе эти растерянные привязанности, это оспариваемое уважение. В этой суровости, в этой простоте нравов и привычек она может почувствовать, как ее душа расширится, ум ее возвысится, она может стать художницей, она может творить или чувствовать, что столь же приятно и столь же подкрепляет, как и первое, столь же выше всяких материальных наслаждений, столь же независимо от света, от богатства и от тех пустых возбуждений, которые оно доставляет. Очищенная душа может и должна достичь до единственных истинных радостей жизни. В подобном положении милый ребенок, умный и прекрасный, как Нини, является сокровищем, которое ценишь, и которое заменяет все на свете. Имеешь тоже и хороших и верных друзей, которые не восхищаются вами из-за ваших лент или духов, но уважают вас, любят вас и защищают вас за вашу истинную красоту – красоту души и поведения.

Но есть и другая будущность, и рассуждения в твоем письме о «женщинах сердечных и рассудительных, которые иногда-де подпадают так же, как девушки без всякого воспитания, удовольствиям и пороку» заставляет меня думать, что твой муж не всегда врал, когда он утверждал, будто ты ему угрожала некоторыми вещами. Если твой муж безумен, то и ты чертовски безумна, мое бедное дитя, в иные минуты, и тогда ты не знаешь, ни что ты думаешь, ни что говоришь. Ты была в одном из подобных мгновений, когда написала мне тот странный парадокс, который я прочла в твоем письме. Нет, «сердечные и рассудительные женщины» никогда не подпадают привлекательности порока! Ибо порок может быть привлекателен и соблазнителен лишь для тех, кто не имеет ни сердца, ни рассудка. Вот как этот вопрос осуждается сам собой, теми самыми выражениями, в которых ты его ставишь. Если ты часто говоришь подобные глупости, то я не удивляюсь, что ты довела до безумия Клезенже. Мать прочтет такие вещи с жалостью, но муж не может слышать их без бешенства или отчаяния.

И ты вправду находишь, что трудно быть бедной и одинокой и не впасть в порок! Тебе трудно не упасть, потому лишь, что ты вот уже 24 часа между четырех стен, и что ты слышишь, как снаружи женщины смеются и лошади скачут? «Вот-те и горе» – как говорит Морис. Настоящее горе – это иметь голову, в которую могут прийти рассуждения, подобные твоему: мне нужно либо счастье, либо порок. С каких