все, что только можно выстрадать, и кончила тем, что подчинилась приговору судьбы, которая, дав мне двух детей, в сущности, подарила мне лишь одного. Другое родилось, потому что ему суждено было родиться. Оно жило и будет жить для себя самого без малейшей мысли о какой бы то ни было обязанности относительно кого бы то ни было. Мои наставления, вместо того, чтобы изменить этот характер, сделали его лишь жестче и довели до крайности. Мы все перепробовали: и суровость, и серьезность, и насмешки, и снисходительность, и всего чаще любовь и баловство. Ничто не помогло. Мне кажется, что мы не можем себя упрекнуть в том, что упустили из виду что бы то ни было. В конце концов, она всегда делала лишь то, что хотела, и всегда так будет.

Я ее больше не люблю, по крайней мере, так думаю. Для меня это точно холодный кусок железа, существо неизвестное, чуждое той сфере мыслей и чувств, в которой я живу, непонятное, как ты говоришь, ибо очевидно, что те, кто живут для того, чтобы любить, не могут отдать себе отчета во внутреннем механизме тех, кто не любит.

Я люблю воспоминание о маленькой девочке, такой красивой и такой забавной, которую мы баловали оба, и которая нас колотила и уже тогда делала нас несчастными, но которую, мы воображали, что сможем изменить, и которая в наших нежных грезах о ней должна была сделаться превосходной молодой девушкой. Молодая девушка сделала нашу семейную жизнь жестоко ужасной, молодая женщина разбила наше сердце, – простим ей, но не станем ни на что надеяться.

Видишь ли, разум приходит к тем, кто его ищет, а истинный разум – это и не что иное, как чувство справедливости. Итак, разум и справедливость привели меня к тому, что от моей дочери уже более не зависит сделать мне много горя. Отныне я живу для тебя, и я не позволю губить мое здоровье и жизнь, которые нужны тебе.

Не надеясь более изменить Соланж, я более не стану ее бранить, я ни о чем не стану спорить с ней. Я ей не позволю ни оправдываться, ни объясняться, ни упрекать меня. Я не пойду к ней. Я не хочу очутиться в присутствии лиц, которым она меня изобразила в отвратительном виде, и которые, раз они видятся с ней, мои враги. Мне все равно, имею ли я врагов или нет, но я живу лишь среди друзей.

Я буду принимать ее у себя в Париже при соблюдении единственного условия, которое я ей поставила год тому назад в это же время, и от которого я не отступлюсь, она знает это, и бесполезно напоминать ей об этом. К тому же, это касается меня, и тебе нечего читать ей наставлений. Вся твоя роль заключается в том, чтобы судить и простить то, что касается тебя, но быть настороже во всех отношениях. Мы об этом еще поговорим, на сегодня довольно. Сожги это письмо, но не забывай его.

Преступление – не всегда то, что полагают. Это не предвзятость, не роковая склонность, которая гнездится в чудовищах. Это чаще всего акт безумия, бешеное движение. Католики приписывают это внушению дьявола, это фантастическая метафора, довольно хорошо характеризующая ужасные и неожиданные проявления человеческого существа. С дурно устроенными мозгами – а у Соланж одна сторона совершенно отсутствует, тогда как мозг Клезенже по временам совершенно расстроен – никогда нельзя быть уверенным, что находишься в нормальных условиях жизни. Все это печально говорить, но надо себе это раз и навсегда сказать, чтобы более уже не думать об этом»...[740]

Мы считаем также необходимым привести тут еще следующие два письма: одно – Соланж к матери и ответ на него Жорж Санд, неизданные и неизвестные никому, ибо после того, как это письмо Жорж Санд вернулось в ее руки, при обстоятельствах, которые мы сейчас расскажем, она его более никогда не позволила возвращать Соланж и позднее передала его г-же Морис Санд, а эта последняя сообщила его нам, прибавив, что эти два письма по желанию М-м Санд должны были никогда не вернуться к Соланж, но тщательно сохраняться, и притом отдельно от всех ее других писем к матери и матери к ней. И вот почему:

Получив письмо от Соланж, помеченное 23 апреля 1852 г., Жорж Санд ей ответила 25 апреля. «Письмо это будто бы не застало ее в Париже, и в следующий вторник она его прочла здесь, в Ногане, и забыла среди сора, выметенного из ее комнаты» – эти строки написаны вверху первой страницы этого письма, и они вполне объясняют вышеупомянутое распоряжение Жорж Санд: никогда его не возвращать Соланж. Точно так же, как содержание письма объясняет, почему Соланж его выбросила на пол со всякими другими, «ненужными бумажками».

Письмо Соланж к матери:

Пятница, 23 апреля 1852 г.

«Я нахожусь в заточении со вчерашнего дня.[741] Мне кажется, что уже давно. Разве так они и пройдут, самые прекрасные годы моей жизни? Без родителей, без друга, без ребенка, даже без какой-нибудь собаки, которая бы нарушила пустоту? Добро бы это было одиночество среди полей, где товарищами являются речки и леса, птицы и облака. Но в Париже, одиночество среди четырех грязных стен, в обществе свечи, которая скучает, и чахлого цветка, который точно говорит вам: «И я также был прекрасным, любимым, желанным, и не лишен пространства и не заброшен».

Одиночество среди шума и движения, рядом с людьми, которые веселятся, женщинами, которые поют, детьми, которые играют на солнце, существами, которые любят друг друга и счастливы, – это не скука, это отчаяние. И еще удивляются, что бедные девушки, неразумные и необразованные, подпадают удовольствиям или пороку! Разумные и имеющие сердце женщины, умеют ли они всегда сохранить себя? Ах, как много мне надо еще мужества, чтобы устоять.

Напиши мне еще в Париж, т. к. я уеду лишь во вторник, с приговором, чтобы взять мою девочку. К несчастью, этот приговор был вынесен в мое отсутствие, и весьма вероятно, что советчики моего мужа так устроили, чтобы апеллировать и продлить все это. Они надеются утомить меня длинными отсрочками, делаемыми ими, но они забывают принять в расчет мою волю, а главное – мое отвращение к мужу.

До свидания, моя дорогая, целую тебя. До скорого, я надеюсь».

На это, полное шпилек и намеков по адресу матери и доказывающее самые шаткие нравственные устои письмо Жорж Санд ответила следующими прекрасными