– Товарищ лейтенант, вы почему расстегнуты?

Я действительно расстегнул свой китель, потому как было жарко – не на параде, в конце концов, за водой стою. Повернулся: стоит прапорщик, примерно моего роста, лицо твердокаменное, как на учебных плакатах по строевой подготовке. Возраст – примерно под сорок. Связываться ни с кем не хотелось, и я только буркнул, мол, старшим по званию замечания не делают. То есть мне. А прапор, сучий потрох, не унимается:

– Товарищ лейтенант, застегнитесь!

Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:

– Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.

Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».

Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова – прапор, как черт из табакерки.

– Товарищ лейтенант, следуйте за мной!

Вот так – безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает:

– Что он от тебя хочет? Ты же по званию старше, почему он командует тобой? – И усмехается как-то нехорошо, думая, наверное, ну и чмо этот лейтенант.

И вот тут на меня накатило. Краем сознания я успел уловить, что наглый прапорщик еще что-то вякал про начальника штаба, который вызывает, но… было поздно. Я вскочил, ухватил урода за грудки и швырнул в кусты. Он долго барахтался в них, вылез, глянул на меня зверем и, нечленораздельно прошипев, уполз.

– Будешь уважать старших по званию! – крикнул я вслед.

Как я был не прав! Оказалось, что прапорщик – старше лейтенанта. И даже полковника – если этот прапорщик адъютант генерала. Не прошло и десяти минут, как появился патруль и вырвал меня из объятий Катерины – мой лихой поступок привел ее в восторг. Мне предложили сдаваться. Будь я поумней, не провожал бы взглядом черную «Волгу», а изменил бы тут же место дислокации. Короче, взяли. С чемоданом. Погрузился я в «ГАЗ-66», махнул на прощание Катеньке, а она печально и укоризненно покачала головой: мол, мудаки вы, военные, и вся ваша жизнь идиотская. Никогда ее я больше не видел. И в чем уверен, никогда она не пойдет за военного… Дали мне пять суток ареста от имени начальника штаба пограничного округа. Отсидел – пошел догуливать, и весь отпуск вспоминал странную фактуру стен: наждачная бумага под телескопом…

Я вспоминал свое уголовное прошлое и опять изучал шероховатость стен. Я без ума от тыре – прошу пардон, тюремного модерна: привычки делать стены не гладкими, а из сплошных бугорков: чтобы пациенты не смогли УВЕКОВЕЧИТЬ НА НИХ СВОЮ МУДРОСТЬ. И это опечалило: ведь я лишен единственной возможности оставить после себя память на далекой благолюбивой земле: ведь исчезну без следа, и не узнает моя матушка, как испарился ее сын.

Мои страдания достигли высшей точки кипения. Сколько прошло времени – я не знал. Загремел засов, на пороге заколыхался Хоменко. «Ну вот, кончать пришел», – понял я. За его спиной стоял конвоир и криво улыбался. Комбат твердо шагнул вперед, чем сразу выдал свое опьянение.

– Заноси! – скомандовал он, и конвоир, по-прежнему ухмыляясь, прыгнул, приземлившись у стола, сразу выдав свое опьянение; впрочем, сумку он водрузил на центр стола корректно и основательно.

Ничто не дрогнуло. Комбат засмеялся мне в лицо: не торопись!

Пьяный конвоир, стараясь быть джентльменистым, отпер ржавый замок, спасибо, не замешкавшись в килограммах ржавчины, которая наполняла замок. Возможно, он высосал всю эту рыжую феррумную окись, опьянев от отсутствия щелочи.

И вот, долго или коротко, как говорят в сказках, нары опустились.

Тут и мой волшебник ожил.

– Свободен! – крикнул он бесценную фразу, простите, но, бля, окупленную во все времена океаном крови.

Конвоир не понял и поспешно вышел. Дверь сказала: «Спокойной ночи!»

– Ну что, Раевский… Вот я и пришел тебя исповедовать. Хочу узнать, может, какое последнее желание есть?

– Есть, – подтвердил я. – Вмазать.

– Хорошее желание, – мертвенным голосом проговорил Хоменко. С приятным визгом он рванул «молнию» на сумке, стал выкладывать на стол водку в прозрачных бутылках, колбасу в иностранных надписях, стаканы в отечественных гранях, хлеб, хорошо ноздреватый, стручки лука зеленого, как русалочий хвост, краснознаменную редиску, зашифрованные консервы толстолобика в спецсреде.

– Наливай! – вдруг по-простому передал команду Хоменко.

Я подчинился. Вырвал пробку, опрокинул бутылку в стакан, ожидая хлесткого: «Хватит». Не дождался, перелил. Хоменко промолчал. Я снова наполнил стакан до краев.

– Хорошо, – похвалил Хоменко, – «лысого налил».

Мы выпили и стали жевать.

– Очень ты хороший парень, но сволочь. Залупонистый. И скажи спасибо, что я тебя сразу не завалил. Потому что ты, гад, оказался «афганцем». Я тебя выбрал, бля, ты опорой должен мне быть, а ты народ баламутишь, лезешь куда не следует. – Хоменко вдруг взревел, вскочил, стол и стул были вцементированы и, увы, не повалились вместе с вывернутым фундаментом. И он лишь разломал на запчасти свою коленную чашечку. Я бросился к нему, к этим окровавленным обломкам, и, используя школьные познания в складывании кубиков-рубиков, тут же сделал весьма удачную комбинацию из чашечки, хрящичков, косточек, перепоночек, берцовых подпорочек, залил все это спецжидкостью «УПТАП-16М», хотел взяться, как бравый скорняк, за кожу, но тут пришел хирург Костя, в очках, пьяный, но в профессиональном экстазе. Он поговорил с нами о закате западного искусства, зашил колено, ушел не попрощавшись; я опустил штанину раненой ноги – и как будто ничего не было.

– Я-трусов-расстреливал-и-буду-расстреливать-дисциплина-у-меня-бы-ла-и-будет-ты-понял-меня?

– Я-понял-тебя.

– Хорошо, – снова похвалил меня комбат. – Ты, мне сказали, неплохо воюешь. В морду бьешь по правилам… Наверное, стреляешь влет, с бедра…

– Да, – сказал я более чем скромно, – я – чемпион по многим видам единоборств, боксу, армрестлингу…

Хоменко хмыкнул, вложив в это «хэмэ» всю тайну мирового бытия, налил водку в стаканы, сказал миролюбиво:

– Я в Кандагаре был командиром десантно-штурмового батальона. В бригаде со мной никто не мог сравняться. А в батальон я пришел сначала начальником штаба, из Союза. В ДШБ, сам понимаешь, все блатные, убийцы, крутые, не подойдешь… А я простой парень – сразу начал закручивать гайки. А дембеля, мразь болотная, возбухнули, решили правиловку мне устроить. Как же, пришел какой-то фраер, пороху не нюхал, а фронтовиков поучает. Вызвали они меня за ангар, там они всегда кучковались. Прихожу: рыл десять, все борзые, анаша дымится, хохот и матюки… Увидели меня, заорали: «А ну, давайте этого "кэпа" сюда!» Я подхожу. «В чем дело, мальчики?» – говорю. Ну, тут они попытались меня учить, как надо с дембелями-ветеранами вести себя. Раевский! Ты хоть понял, о чем я тебе говорю? Меня эта вшивота хотела учить! Там был один чеченец, самый наглый, Алиханов. Хвать меня за плечо, комкает погон… Ты понял, если ты офицер, Раевский! Он мне, говнюк, погон рвет! Как же я ему вделал меж рогов! Второй подскочил, я уже не видел кто, – по яйцам, потом еще троим. Толпой пошли, я ни хера не помню, метелил всех подряд, у меня нунчаки были. Веришь: даже не вспомнил про пистолет… Наутро построение. Комбат ни хера понять не может. То обычно сынки или чижи с «фонарями» ходили, а тут все деды, как на подбор, сизые да распухшие… Комбат: «В чем дело?» Молчат. Спрашивает у меня, я плечами «жим-жим», мол, не знаю, сами передрались… Ну, ладно, все это ерунда. Давай выпьем за победу Приднестровской Республики!