Комлева слегка бросило в жар, а Форбс смотрел на него с насмешливым прищуром, но без всякого осуждения.

Действительно, все это было. Одна из официанток заходила в его каюту, спрашивая спичек. Комлев уже два года не курил, но спички по привычке у себя держал. Ему подумалось, что спички был только предлог для прихода к нему этой нтокази. И что может за этим последовать?

— Она искала огня для сигареты, сэр. Я ее и не думал приглашать.

— Ладно, можете не оправдываться. Я здесь капитан, но не блюститель нравственности. В следующий раз не отпускайте ее слишком быстро, а то всех разочаруете. Некоторые даже подумают, что вы расист и отвергаете ее из-за цвета кожи.

Было непонятно, шутит капитан или действительно дает советы?

В том, что официантка заходила к нему с умыслом, сомнений было все меньше. Но с каким? Она назвалась Нолиной и тотчас же села подчеркнуто близко к Комлеву, выставив против него круглые и гладкие коленки цвета отполированного орехового дерева. Прикурив сигарету, она уходить явно не спешила. Было также заметно, что курит она неумело и на курильщицу совсем не похожа. От нее, впрочем, тянуло табачным дымом, но это, скорее, объяснялось долгим пребыванием в прокуренном баре. От нее еще попахивало спиртным и духами со странным резким запахом. Комлев вдруг с какой-то неловкой растерянностью нашел, что она привлекательна и, кажется, доступна, даже пугающе доступна, и это его не на шутку встревожило. «Ерунда какая-то получается, — сердился он на себя. — Придется быть начеку». Надо сказать, что работая в своем отечестве на пассажирских и других судах, Комлев принципиально не позволял себе шашней с официантками и буфетчицами. «Если они являются по отношению к тебе хотя бы косвенно подчиненными, — без тени ханжества рассуждал он, — старайся вести себя на работе безупречно. Иначе это будет похоже на использование своего служебного положения».

Капитан предложил ему отдохнуть, а с полуночи присоединиться к нему на время его вахты, чтобы ознакомиться с условиями ночного плавания по реке.

— Я застал еще времена, когда бегемоты переплывали реку и надо было смотреть в оба. Впрочем, делали они это редко. У каждой семьи есть своя территория, и они ее охраняют. Охота на бегемотов давно запрещена, но туземцы их все равно убивают. Так что встретиться с ними на реке удается теперь не часто из-за того, что их просто мало. Крокодилов тоже стало меньше, но мне их не очень жаль.

— А как на реке с плавающими бревнами? — поинтересовался Комлев. Он знал, что для колесного парохода это враг номер один.

— Случаются, хотя, к счастью, не часто. Когда не очень темно, а бревно или ствол дерева выступает над водой, удается отвернуть. Колесные плицы у нас из крепких досок, но и они ломаются. Заменой их занимается машинная команда и, конечно, без большого желания. Она считает, что по-ломка плиц происходит по виде судоводителей, и во многом это так. А мне приходится удлинять время стоянки, чтобы произвести ремонт колес, хотя никто не любит терять светлое время на стояние у причала, а потом двигаться в темноте. И рушится, конечно, расписание. Поэтому я не устаю напоминать своим помощникам: «Джентльмены, берегите гребные колеса. Благодаря им мы и передвигаемся по воде».

Комлев побывал в машинном отделении «Лоалы» сразу после ее выхода в рейс и тут же вспомнил свою первую летнюю практику в училище на пароходе «19-й партсъезд». Капитан, старый, как и сам пароход, держался с мрачноватым достоинством хранителя древних, но не ценимых современниками реликвий, который к тому же подозревает, что посетители смеются над ним за его спиной.

— Я думаю, что вы видите последний пароход на плаву, молодые люди, — говорил он в первый день прихода курсантов. — Предлагаю хорошо запомнить все, что вы на нем увидите. Своим молодым подчиненным вы тогда сможете хотя бы рассказать, как работает паровая машина.

Капитан был одет со старомодной флотской элегантностью и, кажется, ничуть не завидовал им, молодым, дерзким и раскованным, которым все еще казалось, что жизнь впереди такая длинная, что сама ее обнадеживающая протяженность во времени как бы зачеркивает пугающую возможность ее конца. Комлев помнил себя таким же молодым дураком, как и большинство его товарищей, но пароход тогда его заинтересовал своей уходящей в историю жизнью. Практикантам показывали работающую паровую машину и это было похоже на путешествие в эпоху Уатта и Ползунова. Мало что изменилось с восемнадцатого века: два огромных цилиндра, неспешное движение поршня, угрюмо-покорное вращение тяжелого маховика.

С тех пор Комлев плавал только на дизельных судах и, если это были пассажирские, не очень-то любил заходить в машинное отделение. Только если нужно было поговорить с механиком или с одним из его помощников. Там всегда стоял стук и даже иногда грохот, на верху блока цилиндров нервозно дергались клапаны со своими пружинами и все, связанное с этим блоком, сотрясалось, а прочее просто дрожало мелкой дрожью.

В машинном отделении «Лоалы» было не намного жарче, чем на палубе где-нибудь в тени. Шум от работы машины разговаривать не мешал. Толстый, маслянистый шток поршня двигался с суровой прямолинейностью из цилиндра и обратно. Эта торжественная размеренность его движений, дающих ход массивным шатуну и кривошипу, действовала на зрителя гипнотически. Механик Рамгулам Шастри, с седоватыми усами, слегка закрученными на кончиках, сидел в своем углу в чистой синей робе и что-то писал в машинном журнале на узком железном столике. Два темнокожих машиниста ходили вдоль работающей машины и то подливали что-то из масленки, то зажимали потуже сальник.

Комлеву во время его первой производственной практики рассказывал по секрету один из машинистов, как они на вахте разыгрывали не очень любимого механика. Кто-то из машинистов, затаившись за каким-нибудь механизмом, в такт работы поршня ударял большим разводным ключом по металлу. Получался подозрительный и даже зловещий сдвоенный звук, говоривший о том, что где-то ослабло крепление или отвалилась гайка и теперь какая-то деталь почти бесхозно болтается, не участвуя в общей работе.

Механик мысленно перебирал в голове все возможные варианты поломок, а определив место, откуда шел стук, начинал пробираться по машинному отделению в нужном направлении. Великовозрастный озорник машинист на время затихал, потом на карачках незаметно протискивался в другой угол и продолжал свою злодейскую практику. Механик, озадаченно матерясь, шел теперь к новому месту стука. Машинист прекращал свою деятельность только под угрозой полного разоблачения, а механик делал записи в журнал о странных стуках на своей вахте и собирался опросить по этому поводу всех своих помощников.

Комлев подумал о том, что будь он моложе и легкомысленнее, он бы посоветовал здешним машинистам разыграть подобным образом помощников механика — Хабиба или Лунгиро, а то и самого Шастри с его усами индийского раджи из заурядного кинофильма.

Еще за первым обедом в столовой офицеров судна (так было принято называть здесь весь командный состав) капитан Форбс представил Комлева всем присутствующим. Те, кто были на вахте, приходили, когда их кто-нибудь подменял. Форбс следил, чтобы все были одеты по форме, и Комлев сразу же вспомнил своего последнего капитана Сивковского. Днем это была белая рубашка-короткорукавка с черными погонами, белые шорты и гольфы, черные туфли и, разумеется, фуражка с эмблемой и белым чехлом. Полный комплект этого великолепия Комлев получил из кладовой судна по распоряжению капитана, который сопроводил его таким замечанием: