Когда Со Пэн заговорил, то обратился не к полковнику, а к его жене.

— Цзон, я думаю, тебя зовет Цзя Шэн. Кажется, я слышу ее голос.

Цзон поклонилась и исчезла.

Полковник молча стоял на месте. Вокруг их хрупкого укрытия бушевал ураган.

— Цзон сообщила, что вы скоро уезжаете в Японию. Гость кивнул.

— Да. Завтра. Меня пригласили работать у генерала Макар-тура — строить новую Японию.

— Это весьма почетно. Историческая миссия, не правда ли?

— Честно говоря, я об этом не думал.

— А вам не кажется, полковник, что “строить новую Японию” — дело самих японцев?

— Конечно, это было бы идеально. Но, к несчастью, некоторые силы в японском обществе на протяжении двух десятилетий вели страну по гибельному пути. — Старик молчал, и полковник продолжил: — Не сомневаюсь, что вам известно о событиях в Маньчжурии.

— Маньчжурия! — презрительно фыркнул Со Пэн. — Какое дело мне и моему народу до Маньчжурии? Для нас это глухая провинция, край земли. По мне, пусть бы японцы дрались за нее с большевиками — невелика потеря для Китая.

— Но Японцы готовили в Маньчжурии плацдарм для вторжения в Китай. Они собирались построить там свои военные базы.

— Да, — вздохнул Со Пэн. — Их империалистические идеи меня глубоко огорчают — по крайней мере огорчали, когда я был моложе. Да, это никогда не давало мне покоя, потому что путь Японии — путь войны. Так было всегда, и по-другому быть не могло. Это кровь, которая зовет из глубины веков, и ее призыв не могут заглушить ни разглагольствования политиков, ни коллективная потеря памяти. Вы понимаете меня, полковник? Сейчас немцы отрекаются от своего расизма. Но это же бессмысленно. Легче отречься от воздуха, которым они дышат.

— Сегодня Япония не представляет для Китая никакой опасности, можете мне поверить. Угроза теперь исходит от большевиков, и они даже страшнее, чем были японцы.

— Бусидо, полковник. Вы знаете, что это такое? Полковник кивнул.

— Думаю, что да.

— Прекрасно. Значит, вы понимаете, что я хочу сказать. — Со Пэн посмотрел на небо, серое и изменчивое, словно сказочный великан колыхал над ними огромное полотнище. — Бусидо — это кодекс дружбы. Я говорю о настоящей дружбе — не о приятельских отношениях между деловыми партнерами иди соседями. В такой дружбе, которая в наши дни встречается реже, чем можно предположить, исчезают все барьеры общения. Вы согласны?

— Да, сэр, безоговорочно.

— М-м. Почему-то я вам верю. — Со Пэн рассмеялся, тихо и беззлобно. — Был точно такой же день, когда Цзон пришла ко мне в первый раз. Ей тогда не исполнилось и трех лет, совсем маленькая девочка. Когда-то у нее была большая семья. Не знаю, что с ними стадо; похоже? этого не знает никто, потому что я пытался разыскать ее родственников много раз, и все бесполезно.

Через какое-то время это уже не имело большого значения. Она стала для меня дочерью. У меня много детей, а теперь есть уже и внуки, и правнуки — так много, что я иногда путаю их имена. Ладно, простительно для старика, у которого голова занята другими проблемами.

Должен вам признаться, полковник, что Цзон занимает особое место в моем сердце. В ее жилах не течет моя кровь, но к ней перешла часть моей души, понимаете? Вы должны об этом знать, прежде чем уедете из Сингапура.

Некоторое время Со Пэн молчал; казалось, он грезит о дальних странах иди, может быть, о давних временах. Угольно-черное небо наконец разверзлось косыми струями, которые барабанили по квадратной крыше мансарды и стекали по ее коротким свесам. Блестящие листья деревьев дрожали под тяжестью дождя; вскоре все вокруг затянулось сплошной пеленой воды. Полковник уже не мог различить перед собой крышу дома; на них наступал густой дымный туман. Это напоминало серо-зеленое полотно художника-пуантилиста, на котором проступали неясные тени, словно незаконченные мысли, бродившие в каком-то божественном сознании.

— Мне сейчас кажется, что мы очень одиноки здесь, наверху. — Со Пэн улыбнулся. — В Азии человек никогда не бывает по-настоящему одинок, правда? — Старик стоял неподвижно, словно изваяние, и это выглядело полной противоположностью всему окружающему миру, находящемуся в непрерывном и яростном движении. На полковника летели брызги от подоконника, будто он стоял на носу катера, вышедшего в открытое море, и он отступил в глубину мансарды. — Здесь другой мир, — продолжал Со Пэн. — Наш мир другой. Мы рождаемся, вырастаем и живем всю жизнь с ощущением вечности, которая рядом с нами. Я всегда думал, что у этой вечности есть две стороны: в ней, несомненно, наша большая сила, и в то же время — наша слабость, особенно, когда мы сталкиваемся с Западом. Боюсь, большинство моих соотечественников недооценивают европейцев именно потому, что считают их варварами, неспособными в полной мере понять восточные взгляды на человеческое достоинство и природу времени. И это может привести к гибели. Посмотрите на японцев — на что они замахнулись! Это было величественно, но глупо. Правда, японцы умеют с честью проигрывать. Большинство их легендарных героев по западным меркам были бы признаны жалкими неудачниками. Японцы глубоко чтут их отношение к жизни, их мысли — но для Запада важны только деда, только результат. Кажется, это называется протестантской этикой? Что ж, теперь любой японец скажет вам, что тут не над чем смеяться. Протестантская этика разгромила Японию; этой стране пришлось дорого заплатить за свою ошибку, за Пирл-Харбор. Америка оказалась спящим великаном, ужасным в своем гневе. — Со Пэн всматривался в яростный ливень. Воздух стад тяжелым от влаги. — Мы не понимаем, что настало другое время. Мы все еще смотрим в прошлое, когда не было ничего, кроме вечности, и не можем угнаться за настоящим. — Он рассмеялся. — Но дайте нам срок. Мы очень сообразительные и гибкие люди, мы умеем учиться. Смотрите, как бы мы вас не обошли!

Задумчивое и отрешенное выражение глаз Со Пэна изменилось. Он повернулся к полковнику и сказал:

— Впрочем, мои взгляды на жизнь вам малоинтересны. Я не верю в мудрые изречения. Мудрости нельзя научиться, глядя кому-то в рот. Чтобы понять смысл собственного существования, нужно жить своим умом и ошибаться. Спотыкайся, вставай, снова пробуй, уже по-другому. Набирайся опыта и учись — иного не дано.

Ладно, что-то я сегодня разболтался. Наверное, из-за погоды. Во время грозы всегда становлюсь разговорчивым — это успокаивает. В детстве сезон дождей всегда наводил на меня ужас...

Да, вступление затянулось. Возможно, вас интересует мое происхождение, полковник. Мой отец был китаец, интеллигентный и рассудительный, — слава Богу, не маньчжур. Он начинал мелким торговцем, но благодаря своему острому уму скоро стал преуспевающим коммерсантом, в возрасте тридцати трех лет он перебрался в Сингапур. Так что мои корни не здесь, а на материке. Моя мать была японка. — Со Пэн перехватил изумленный взгляд полковника и добавил: — Не удивляйтесь, полковник. Такие вещи случались время от времени. Разумеется, не часто, совсем не часто. По вполне понятным причинам происхождение моей матери тщательно скрывалось. По поводу ее необычной внешности отец говорил окружающим, будто она родом из северной части Китая, что недалеко от границы с Россией, где смешалось много кровей — монголов, маньчжуров и еще бог знает кого.