– А как же ты меня нашел, я не понимаю.

– Да легко это. Она ж тут зарегистрирована. Да, у нее уже фамилия Корнеева.

– Серьезно? А я и не знала, что она до сих пор прописана. И про фамилию. А так можно – жить там, прописана тут?

– Конечно. Та квартира – в ее собственности, – Сергей долил Алле вина, она выпила залпом и улыбнулась, прикрыв рот ладонью.

– А говорила: зачем меня родила... Вот она, Витка Селезень, как всем носы утерла.

– Это точно. Алла, а у вас еще родственники есть в Москве?

– Нет никого.

– А если лучше вспомнить?

– Ты про что, не пойму?

– Да приехала в Москву из вашей деревни Нина Вешняк. Она вам вроде двоюродной племянницей приходилась?

– А, Нинка. Я и забыла. Да ее, наверное, уже нет в Москве. Да, дочка брата двоюродного. Я ее толком и не знала, эту Нину. Заезжала пару раз... Ты сказал: «племянницей приходилась»? С ней чего?..

– Погибла она. Убили.

– Нину? Ты что? Ты откуда знаешь?

– Знаю...

– Так. Никакой ты Витке не хахаль. Может, ты на самом деле из прокуратуры, а я тут сижу, вино с тобой распиваю, про дочку рассказываю... Ты че пришел-то на самом деле?

– Ну, не хахаль. Нет, не из прокуратуры. Просто частный сыщик. Простите. Ничего плохого для вас в этом нет.

– А для Виты? А как же Нина?

– Виктория жива, здорова. Нины, к сожалению, больше нет. Еще раз простите за плохую новость. Виктория была знакома с Ниной?

– Была. Вроде звонила кому-то, чтоб ее взяли... в танцы какие-то...

Виктория проснулась, но глаз не открывала. Привычка всей жизни. Она ненавидела утро. Всегда ждала от него только неприятностей. Хотя «утро» – это, конечно, громко сказано. Сейчас не меньше двенадцати, а может, и больше, раз она проснулась. Ложилась она всегда уже на рассвете, выпив несколько таблеток снотворного. Она, как обычно, просто заставила себя открыть глаза. Обвела взглядом красивую комнату с тяжелой темной мебелью, массивными, стилизованными под старину светильниками, глухо зашторенные окна. Ей нравился такой добротный, тяжеловатый стиль. Когда-то маленькой испуганной девочкой она дрожала под рваным легким одеялом на раскладушке в комнате, куда мог прийти кто угодно, где могло произойти что угодно... Она мечтала о крошечной, темной, никому не видимой норке, где можно было отдохнуть от постоянного напряжении, страха, унижения... Ее нынешняя нора совсем немаленькая. Здесь все, как ей хочется. Сюда войдет только тот, кого она впустит. От чего же она все еще прячется? «Мышка-норушка», – хмыкнула она, отбросила шелковое одеяло, опустила длинные ступни на толстый шоколадного цвета ковер, потянулась во весь свой рост – 185 сантиметров. Бросила безразличный взгляд на свое подтянутое, ухоженное тело в зеркале во всю стену, потянулась за пушистым черным халатом. Задумчиво посмотрела на звонивший на столике телефон. Вообще-то она обычно не отвечает в это время на звонки. Ей и звонить вроде перестали. Виктория посмотрела на определившийся номер, пожала плечами и ответила.

– Вита, это я, – услышала она, не поверив своим ушам. Неужели мать? – Ты чего, не узнала, что ли?

– Узнала.

– Вита, я у соседки попросила телефон позвонить тебе. Не помешала?

– Нет.

– Я чего звоню. Ты Нинку нашу, Вешняк, давно видела?

– Не помню.

– Тут дело такое... Убили вроде ее.

– Кто тебе сказал?

– Так сыщик и сказал. Говорит, точно убили... Я подумала, сообщу тебе. Тебя ж тоже, наверное, про нее спрашивать будут...

– Может быть... А как это произошло?

– Не знаю я ничего. Просто так сказали.

– Я постараюсь узнать.

– Да, можно я тебе еще позвоню? Ты мне скажешь?

– Я сама тебе позвоню.

– Куда? Телефон наш так сто лет и отключен за неуплату.

– А. Ну да. Мобильного у тебя нет, я думаю...

– Правильно думаешь. Я опять у соседки попрошу.

– Я куплю тебе мобильник. Пришлю с кем-нибудь.

– Спасибо. Ты как, Вита, вообще?

– Хорошо. А ты?

– Я тоже. Хорошо.

Виктория положила телефон на столик и присела на краешек широкой кровати. Что это значит... Нину убили? Кто? Почему... Ей, Виктории, позвонила та, которую она никогда и в мыслях не называла «мама»... Когда они жили вместе, обращалась к ней «ты». Впервые за... она не помнит, за сколько лет. День начался еще тяжелее, чем она предполагала. Что с Ниной, она выяснит потом. Может быть, это ошибка, кто-то по-дурацки пошутил с ней... Мать же постоянно пьяная... Сейчас вроде трезвая. Насчет Нины она узнает. Потом. Виктория встала, вошла в свою огромную ванную, включила душ, сбросила халат... И вдруг скорчилась, сложилась пополам, прижав руки к животу, как от нестерпимой боли. Свернулась на коврике, уткнувшись лбом в мраморный пол. Зачем она позвонила? Как посмела? Этой женщины больше нет в ее, Викиной, жизни. В ее распрекрасной жизни, в которой она по-прежнему не хочет открывать глаза по утрам. Она с собой честна и сурова. Сейчас уже не в матери дело. Ей многое не хочется помнить, слышать, видеть... Вдруг возникло одно, запрятанное в дальний уголок памяти видение. Вечер, Вита, умытая на ночь, лежит на свежей простынке, а она... – мать – подтыкает вокруг нее детское одеяльце, потом целует, шепчет на ухо нежные слова... Вика помнит: «пташечка моя, золотце дорогое»... Может, это и было один раз, потому что больше она ничего такого не помнит. А может, это просто такой возраст, когда она стала запоминать... В тот раз мама была ясная, светлая, трезвая... Потом – пьяная, отвратительная и жалкая... Прошло много времени, пока Виктория собралась с силами, встала, держась за стены, вернулась в спальню. Беспомощно оглянулась по сторонам. Как спастись? Она самой себе не может сказать, отчего душа рвется от боли. Посмотрела на шкафчик, где всегда стоит бутылка виски, – не для нее, она не выносит запаха алкоголя. Подошла, взяла в руки бутылку и содрогнулась от отвращения. Остается, как всегда, устроить себе ночь... Виктория вернулась к кровати, отсыпала из пузырька со снотворным четыре таблетки, проглотила без воды и залезла под одеяло. Ее трясла крупная дрожь под пуховым шелковым одеялом, ей было так жестко и маятно на гладкой атласной простыне, так привычно тяжко, что она, как опытный страдалец, повела себя в темноту бессознания, туда, где нет никого, кроме нее, где никого не было и не будет...

А в комнате Аллы испуганные, подавленные собаки молча смотрели, как их хозяйка сидит на драном диване, бьет кулаками себя по коленям, а рот у нее широко открыт, как будто для страшного крика. Только она не издает и звука...

Юля, собираясь в гости к Роману Степанову, пребывала в растерянности. Ее уже давно ждал абсолютно спокойный Артем в гостиной, одетый в свой обычный костюм для переговоров. Она сначала наложила на лицо вечерний макияж, потом смыла его, чуть припудрила лицо и немного подкрасила ресницы. Достала серое, изысканное платье из тонкой шерсти, приложила к себе, повесила на место. Подержала в руках то самое «маленькое черное платье», без которого гардероба женщины нет, решительно вернула его в шкаф. Затем, уже без тени сомнения, надела свои повседневные черные джинсы и бледно-голубой свитер. Ну, вот так нормально. Роман ее в этом видел раз десять. А то явится разодетая, он еще подумает: для него. У этого мужика черт знает что в башке. Юля постояла еще немного перед зеркалом, ей стало скучно самой от своего будничного вида. Она подумала и достала из шкатулки удивительно красивый кулон на цепочке из белого золота. Черный сапфир в обрамлении меленьких, удивительно чистых бриллиантиков. Камень овальной формы был достаточно крупным, выпуклым, с необычной огранкой. Украшение скромное и уникальное в одно и то же время. Подарок Артема. Он принес его однажды с работы и сказал: