произошло то, чего не ожидали ни она, ни сам Навроцкий: он подхватил её за талию и, не отдавая себе отчета в том, что делает, поцеловал в губы. В ту же минуту Анне Фёдоровне почудилось, что это она, потеряв над собой власть, первой поцеловала князя. Навроцкий же, ошеломлённый случившимся, бережно удерживая княжну, чувствовал, что она не только не сопротивляется, а, напротив, отвечает ему встречным порывом. Этот поцелуй казался ему уже не тем почти неосязаемым, целомудренным прикосновением губ, которое обожгло его своей внезапностью, когда он провожал её из теннисного клуба, а чем-то совсем другим: будто разорвал почву, вышел на волю из неведомых глубин его и её чувственности молодой, крепкий побег страсти. И неожиданная, головокружительная взаимность всё сильнее и сильнее распаляла его. Наконец Анна Фёдоровна высвободилась из его объятий и, часто и глубоко дыша, подняла на него широко раскрытые глаза. Такого её взгляда он никогда раньше не видел. Всё кокетство Анны Фёдоровны, обволакивающий её светский флёр, через который она никого к себе не пропускала, куда-то исчезли. Она стояла перед ним точно обнажённая, простая и такая земная, и если временами угадывалась в ней какая-то неестественность, в эту минуту от неё не осталось и следа. Навроцкий видел перед собой слабое существо, женщину, сложившую своё нестрашное оружие и не желавшую более защищаться. В голове его бушевал вихрь восторга и нежности, он уже готов был сделать ей предложение, когда княжна вдруг опомнилась, засмеялась и побежала по нагромождению камней, рискуя на каждом шагу оступиться. И Навроцкий, весь ещё во власти пережитого им потрясения, поспешил за Анной Федоровной, чтобы предупредить несчастье…

Домой возвращались поздно ночью. На одной из финляндских станций поезд остановился, и изрядно проголодавшаяся компания вышла в буфет закусить. В буфете для проезжающих был приготовлен длинный стол, уставленный всевозможными закусками, горячими и холодными. Возможность хорошо поесть стоила всего тридцать семь копеек, и штабс-капитан не преминул воспользоваться случаем, чтобы до отвала набить желудок. Закусив и выпив чаю, компания вернулась в вагон, и уже до самого Петербурга в купе снова не смолкали шутки и анекдоты Блинова. Иногда мужчины выходили в коридор покурить, и Навроцкий, потягивая сигарку, через приоткрытую дверь купе видел просветлённое лицо Анны Федоровны, её улыбку и думал, что ради такого поцелуя мог бы отправиться и в самое пекло Сахары, и в ледяную пустыню Арктики…

2

Вскоре после поездки на Иматру, надеясь что-нибудь узнать о продвижении их железнодорожного предприятия, Навроцкий телефонировал Маевскому, но Константина Казимировича дома не застал. Не появился он ни на следующий день, ни через неделю. Чтобы навести справки о его местонахождении у прислуги, которая, выполняя приказание Маевского, не желала говорить с незнакомыми людьми по телефону, Навроцкий решил заехать к нему сам. В квартире Маевского, в новом доходном доме на Каменноостровском проспекте, он узнал от лакея, что Константин Казимирович дней десять как уехал, не сказав куда, и что за это время он лишь пару раз телефонировал домой, чтобы сделать кое-какие распоряжения. Как выяснилось, ничего не знали о причинах, побудивших их родственника так внезапно куда-то отлучиться, и Ветлугины. Не был ни о чём осведомлён и приятель поручика штабс-капитан Блинов. И Навроцкому не оставалось ничего другого, как только терпеливо дожидаться возвращения своего новоявленного компаньона.

Между тем штабс-капитан, сопровождавший Маевского на всех светских раутах и вечеринках с таким же постоянством, с каким Луна верна орбите вокруг Земли, с исчезновением своего друга как бы временно овдовел. Ибо, хотя Виктор Иванович и не был столь же богат, блестящ и хорош собою, как Константин Казимирович, всё же и ему перепадало то дамское внимание, ради которого все эти рауты и вечеринки посещались. Ведь некоторые небесные тела, из тех, коими пренебрегала Земля, улавливались слабым притяжением Луны. Теперь же, когда его друг внезапно покинул его, штабс-капитан оказался предоставленным самому себе и вынужден был обходиться исключительно собственными силами. Но грустил он недолго. Поскучав день-другой, он собрал всё своё остроумие в кулак и принялся размахивать им налево и направо, то есть, иными словами, пустился флиртовать напропалую со всеми дамами подряд. И начал он с Любови Егоровны Цветковой.

В один из редких для ноября погожих дней, прокатив Любовь Егоровну на аэроплане, Блинов задержался, чтобы дать наставления механикам: ему что-то не нравилось в работе мотора. Начинало темнеть. Любонька терпеливо дожидалась штабс-капитана подле ангара.

— Викто́р, мне холодно! — пожаловалась она, когда аэроплан наконец загнали в ангар и Блинов вышел наружу.

— Ну вот и всё, Любовь Егоровна. Теперь можно ехать, — сказал штабс-капитан бодрым голосом. — Этим хлопцам пока всего не растолкуешь… А завтра, между прочим, к нам должен пожаловать великий князь…

Блинов взял извозчика и всю дорогу шутил, глядя на Любоньку влюблёнными глазами.

— Не зайти ли нам закусить и согреться, Любовь Егоровна? — предложил он, когда они проезжали мимо какого-то ярко освещённого ресторана.

Любонька ещё не успела ответить, как штабс-капитан уже крикнул извозчику:

— Стой!

Дверь им открыл швейцар. Почтительно раскланявшись, он передал Любовь Егоровну и Виктора Ивановича лакеям, которые в одну минуту, осторожно, точно имеют дело с хрустальными вазами, разоблачили их в гардеробе. В вестибюле, у входа в залу ресторана, к ним подошёл важный метрдотель и, мгновенно сменив величественное выражение лица на приторно-угодливое, тихо спросил Блинова:

— Как всегда, Виктор Иванович?

Блинов согласно кивнул.

Они прошли через большое помещение, в котором за поставленными вдоль стен столами сидели посетители, посередине двигались танцующие пары, а на эстраде под аккомпанемент оркестра миловидная певичка проникновенным голосом пела «Райские грёзы», и очутились в просторном отдельном кабинете. Вскоре после того, как метрдотель ушёл, официанты-татары внесли в кабинет закуску и серебряный жбан с двумя бутылками шампанского.

— Ну, как вам здесь, Любовь Егоровна? — просиял Блинов при виде шампанского и знаком приказал официантам убираться.

— Очень мило, — проговорила Любонька, окидывая взглядом кабинет.

В стене она заметила нишу, задёрнутую занавесом.

— А что там такое? — поинтересовалась она.

Штабс-капитан не ответил.

— Выпьем, Любовь Егоровна, за ваши изумрудные глазки! — сказал он, откупоривая бутылку. — Смотрю я на вас и диву даюсь: никогда я не видел очей прекраснее!

— Не преувеличивайте, Викто́р.

Они медленно осушили бокалы. Блинов наполнил их снова.

— А теперь, Любовь Егоровна, хочется мне выпить за дорогое моему сердцу дело — за воздухоплавание.

Он поднял бокал. Любонька улыбнулась:

— Дорогое вашему сердцу дело, Викто́р, сегодня доставило мне массу удовольствия. С удовольствием я за него и выпью.

Они выпили ещё за что-то, и Любонька почувствовала лёгкое головокружение Из залы