От страха перехватывало горло и скручивало кишки, по всему телу пробегали резкие спазмы неописуемой боли, обжигающее страдание ослепляло, как и стекавший в выпученные глаза пот. Все внутренности были разворочены чьими-то когтями, пытавшимися вывернуть ее наизнанку, словно перчатку, и, обезумев от ужаса, Беатриче выгибалась, извивалась, выплевывала кляп, кусала до крови свои связанные руки, пока Джеронима не засунула ей в рот побольше тряпок. Беатриче заблудилась, вытолкнула себя из собственного тела, стала собственной болью и, пережив сотни смертей, канула в бездну мучений - в Эреб агонии. Она вышла за пределы этого мира.

Ребенок, который будет носить фамилию торговца шерстью, был пунцовым и большеголовым. Джеронима прятала мальчика шесть дней, пока Беатриче не смогла отправиться с ней в Борго-Сан-Пьетро. Две женщины выехали на рассвете, сказав, что хотят совершить паломничество к часовне Сан-Козимо. С превеликим трудом Беатриче удалось раздобыть двух мулов, и Джеронима вынесла корзину с ребенком, спрятав ее под широкой накидкой.

Небеса, озера и реки еще блистали неистовой летней лазурью, но леса уже порыжели, а на вершинах гор сверкал снег. Постоялый двор Борго-Сан-Пьетро - груда глины и сухих камней - притаился в пихтовом бору за деревней. Беатриче и старуха тотчас заметили карету под деревьями. В низком зале, за грубо обтесанным столом их ждала Коломба. Точно такая же, какой ее видела сквозь дурман антидота Беатриче: с агатовыми четками того же оливкового оттенка, что и шелковое платье, с каштановыми волосами, выбивавшимися из-под чепца в виде сердечка, в ниспадавшем фонтанной волной креповом покрывале. Не говоря ни слова, Джеронима поставила корзину на стол и ушла.

Они молча постояли друг против друга, затем взялись за руки и очень крепко их сжали. Беатриче высвободилась первой. Когда она развернулась и направилась к двери, уголки рта задрожали. В дверном проеме виднелись лишь пихты да куча щебня, будто ничего другого там никогда и не было.

Коломба склонилась над корзиной, и ребенок открыл глаза. Они были темно-винного цвета.

В день святой Луции, в час вечерни, послышался стук дерева, лязг железа и цепей, удары бича, крики и чертыханья: это вернулся дон Франческо. Ловко проникавший повсюду Доменико Стелла проявил все свои таланты для приумножения имущества Ченчи, и в начале года дон Франческо даже смог подарить своей дочери Лавинии роскошный экипаж. Тогда он задумался о приобретении замка в Монферрато, но, поразмыслив, решил все же вернуться в Петреллу, где чувствовал себя в большей безопасности.

Теперь у него из-за бледной спирохеты заплыл глаз, выпали ресницы, а на веках выступило розоватое сало. Дон Франческо не только не излечился от чесотки, но вдобавок подцепил анальный грибок и стал чесаться пуще прежнего.

Он припас для Беатриче сюрприз и ликовал при одной мысли о ее изумлении. Пару недель тому она написала Клименту VIII, умоляя позволить ей и донне Лукреции удалиться в монастырь. Прошение вручили кардиналу Сальвиати, а тот передал его своему секретарю Анджело Кальчина. Эта старая кляча из административной конюшни, отупевшая от ватиканской рутины и одуревшая от иерархических приличий, не придумала ничего лучше, как явиться к самому дону Франческо. Тот гнил заживо на своем убогом ложе, но сохранял жизнерадостность и, похоже, с радостью готов был выполнить желание дочери. Франческо попросил показать письмо и как бы ненароком оставил его у себя. Сейчас оно хранилось за поясом, по которому он стучал ладонью, ухмыляясь в бороду.

— Беатриче!

— Синьор падре?

— Зачем ты написала папе?

Она побледнела и в отчаянии солгала:

— Я никому не писала, синьор падре.

— И не клеветала на отца?

— Да как бы я могла?

— А это письмо?.. Не ты ли его подписала?.. Будешь еще отпираться, гадина?

Хлыст из бычьих жил со свистом рассек воздух, обрушившись на плечи и руки Беатриче, которыми она закрыла лицо. После пинка в живот дочь упала на пол, а неутомимый хлыст продолжал стегать и полосовать, в итоге даже сломав ей палец. Наконец, Франческо схватил Беатриче за волосы, отволок в небольшую комнатку и бросил там охапкой, после чего хлопнул дверью и повернул ключ в замке. Она просидела трое суток взаперти, без постели, воды, белья и света. Вся рука воспалилась, поломанный средний палец загноился и жутко болел. Старый Попа принес немного хлеба и вина, больше ничего. Три дня спустя она вышла из застенка - грязная, осунувшаяся, в синеватых пятнах и запекшейся крови.

— Синьор падре еще пожалеет о том, что меня избил, - сказала она, поддерживая распухшую руку, и это слышали все.

Над замком Петрелла нависла угроза - столь осязаемая, что, казалось, ее можно пощупать. Обитатели чувствовали на себе непрерывный надзор.

— Это око Господне, - говорила Калидония молча шамкавшей деснами Джерониме. Старухе пришлось самой поставить кровать донны Беатриче вплотную к брачному ложу отца, и под свою же отвественность она повесила между кроватями простыню - слабую поруку целомудрия. Теперь каждую ночь кровать Беатриче сотрясалась от толчков соседнего ложа, а непристойное хрюканье и оханье тревожило и без того чуткий от страха сон. На ночь Беатриче надевала рабочую блузу из грубого полотна, надеясь, что та защитит от возможных приставаний, и плотно закутывалась в одеяло. Но днем никуда нельзя было скрыться от Франческо, который, страдая от зуда, раздевался догола и выставлял на всеобщее обозрение синевато-бледные, точно полные жира пузыри, варикозные ляжки и разрисованные фиолетовой сеткой, разукрашенные трупными стазами голени. Поросший мокрой от пота шерстью живот наваливался, точно гигантский клещ, на темный, прогнивший из-за французской болезни член.

— Беатриче! Иди почеши папочку!

Он крепко хватал ее за плечи, опускал на колени и на глазах у остолбеневших служанок принуждал чесать свои срамные части. Беатриче резко вскакивала, но отец все-таки успевал вырвать у нее клок волос.

Каркали голодные вороны. Всю округу замело снегом, который похоронил под собой землю и скалы, укрыл деревья коричневато-серым покровом, засыпал деревню в долине: выступал лишь указующий в небо перст колокольни. Замок Петрелла исчез посреди беременных туч. Сильно хромая в доходившем до колен снегу, Калидония поддерживала при спуске с горы Джерониму. Когда обеих служанок избили и прогнали только за то, что они потребовали законное жалованье, женщины взяли с собой лишь узелок со скудными пожитками. Мороз больше не кусался, и природу охватила коварная дрема, обманчивое тепло.

— Коли доберемся до Борго-Сан-Пьетро, - сказала старуха, -сможем прислуживать у сестры.

— Не падай духом. Все лучше, чем в Петрелле. Вот только за наших донн душа болит...

— Ничего не поделаешь... Поди узнай, как все обернется...

— Хорошего ждать нечего.

— Это уж точно.

— Да ты еще всего не знаешь.