– Стой… – прошептал Тришка и вдруг опустился на корточки. – Да что ты торчишь, как хрен на насесте!..

Ивашка рухнул чуть ли не на четвереньки.

– Слышишь?

– Да…

Кто-то пробирался кустами вдоль берега, негромко выкликая слова на неизвестном языке. Голос был сиплый, на семи ветрах охрипший, прокуренный и пропитый, по одному лишь этому голосу можно было признать бывалого моряка, статочно – даже боцмана, которому в бурю частенько приходилось орать во всю глотку.

– Кто бы это?

– Бес его знает…

– Ты ж языки учил…

– Я немецкий учил, шведский, польский – ну, польский все знают… по-французски разумею – по-письменному, по-голландски чуть… этот – ни черта не разобрать…

– Зовет кого-то, – сообразил Тришка. – Может, бабу?

– А что – может, и бабу! Поучил уму-разуму, она вырвалась, убежала, в кустах прячется, а он кличет: дура, выходи, не бойся, я добрый! Да только что ж это выходит? Что и баба на том же наречии разговаривает?!

Ивашка забеспокоился – черт его знает, кто тут шастает вокруг шатров и какие тайные знаки своими воплями подает. Соколы – птицы драгоценные, и не ворье ли тут перекликается?

– Ты, Трифон Батькович, беги к нашему подьячему, донеси, – сказал он. – А я буду его стеречь. Коли придется – за ним следом пойду. Скажи – пусть помощь присылает. Коли что – будем вора живьем брать.

– Бегу… – и Тришка на корточках поспешил вдоль кустов, помогая себе руками, ни дать ни взять – мартышка, одна из тех, что прибыли в Либаву вместе с хозяином подозрительной испанской книжки.

– Господи, благослови вора имати! – прошептал Ивашка, перекрестился и бесстрашно пополз на четвереньках, сообразуясь с хриплым голосом и пытаясь выделить хоть что-то знакомое из мешанины слогов.

Кусты кончились, он оказался на берегу. Берег, как оно и должно быть на всякой судоходной реке, изобиловал дрянью: тут были осклизлые бревна, доски, черные кучи вонючей мерзости на сером, усыпанном мелкими ракушками песке, в воду уходили хлипкие мостки и причалы. Пахло той особой тухлятиной, какую учуешь только у воды. Тот, кто выкликал непонятные слова, еще скрывался за кустами; он вдруг отчаянно закашлялся; кашель прочистил ему глотку, и из глотки вырвалось совершенно внятное:

– Сакраменто!

После чего незримый крикун забормотал сладострастно:

– Ма белла, ма адорада!.. Изабелла кверида!..

– Ну, точно, за бабой гонится, – проворчал Ивашка. Но в этом еще следовало убедиться – чересчур близко расположились сокольники. Изобразить-то можно что угодно. А пропадут потом дорогие птицы – не то что спиной, головой расплатишься.

Наконец искатель беглой бабы появился на берегу. Это доподлинно был моряк, и, сдается, голландский – в широких черных штанах по колено, в короткой куртке, в черной шляпе; таких Ивашка с Петрухой видели в Либаве. Тяжело ступая по серому песку, хрустя щепками и ракушками, заметно прихрамывая, моряк все более и более приближался к шатрам сокольников.

Ивашка наблюдал за подозрительным гостем, готовый в любую минуту выскочить и повиснуть у него на плечах. Одновременно он прислушивался – не бродит ли в кустах товарищ моряка.

Там сперва было тихо, потом зашебуршало. Ивашка резко повернулся, и тут птичий голос явственно и протяжно выговорил «кхе-ек, кхе-ек, кхе-ек…»

Крик был известный – так кричат, забеспокоившись, кречеты. А поскольку дикие соколы в этих краях не водились, за привезенными же смотрели очень строго, «кхе-ек, кхе-ек» было тайным знаком, который сокольник подавал человеку знающему. То бишь приближался Тришка.

– Пьяк-пьяк-пьяк! – отрывисто выкрикнул Ивашка по-сапсаньи, чтобы приятель шел на голос. И очень скоро Тришка легко хлопнул его по плечу. Ивашка обернулся.

– Да ты целую рать привел.

За Тришкой в кустах виднелись еще три головы в приметных русских шапках. Не зная, какой беды ожидать, сокольник привел своего товарища, также сокольника – Власа Лабутина, а также своего и Власова помощников, сокольничих поддатней Микишку и Терешку.

– Что он? – спросил Тришка.

– Совсем близко подобрался, – ответил Ивашка. – Прикидывается, будто бабу зовет, а сам к шатрам – шасть!

– Ан нет, не прикидывается, – взволнованно зашептал Тришка. – Гляди, гляди…

Моряк забрел по щиколотку в воду и что-то там, в реке, разглядывал.

– Никак утопленница? Спаси и оборони, – Ивашка вдругорядь перекрестился. – Гонял, гонял, в воду загнал, а она возьми да потони?.. Ой, дура-а-а…

– Может, еще жива? Откачать можно? – предположил Тришка. – Ну-ка и мы глянем на ту бабу…

– Он, видать, моряк, а моряки в утопленниках разбираются. Коли не тащит из воды, стало, померла…

– Изабелла, Изабелла, моя голубка, моя птичка, – сказал моряк на чистом голландском языке и распахнул руки, словно бы для объятия. И это уже было понятно.

– Жива… – выдохнул Ивашка.

– По уши в воде сидит, что ли? – удивился Влас.

– Бес ее знает, бабы на все горазды. Птичкой, вишь, назвал…

Моряк вышел на берег, огляделся, нашел островок чистой травы, сел и стянул сперва сапоги, а потом и чулки. Поддернув штаны повыше, он опять полез в темную воду, приговаривая на неизвестном языке ласково и даже просительно.

– Сейчас за косу вытащит, – предсказал Тришка. – Зря мы переполох подняли.

– А коли не зря?

Моряк, раскинув руки, как человек, переходящий ручей по бревнышку, брел по колено в воде, обходя прибитые к берегу осклизлые бревна. Их там было с полдюжины, да еще коряга-выворотень, приплывшая от подмытого где-то в верховьях берега, и все это, сбившись в кучу, громоздилось на расстоянии сажени от узкой полосы мелководья. К этой куче моряк подошел очень осторожно и вновь принялся звать, уже совсем жалостно.

– Баба, видать, с той стороны за бревно уцепилась, – догадался Тришка. – Там уже, поди, глубина, дна не достать. Господи Иисусе, что это он творит?

Подозрительный моряк ни с того ни с сего взялся разгребать кучу почерневшей древесины. Он двумя руками вытянул тонкое бревнышко и пустил его по течению. А другое, толстое и довольно длинное, стал выволакивать на берег, но как выволакивать – бережно, с ласковыми словами, словно бы это бревно было живым человеком.

– Башкой скорбен, что ли? – спросил Ивашка. И тут босая нога моряка на что-то незримое напоролась. Он дернулся, покачнулся, шлепнулся на зад и, сидя по пояс в воде, хрипло заорал по-голландски:

– Стой! Изабелла! Стой, проклятая тварь!

Это Ивашке уже было почти понятно – хотя слова «проклятый» он по-голландски еще не знал.

– Терешка, Микишка, сымайте штаны, бегите, поглядите! – велел он сокольничим поддатням. Но они от волнения не послушались – а забежали в воду прямо в портах чуть не по пояс.