Ты обаятельный. Ты отличный дипломат… Но ты не посол и не визирь. Ты мой преемник. Ты должен ужесточить сердце. Иначе Дэвабад сокрушит тебя. А ты не имеешь права рисковать этим, сын мой. Этот город поднимается и падает со своими королями. — Отец задержал на нем взгляд, в его глазах теперь чувствовалась какая-то уязвимость, отзвук тех забот и страхов, а также простая привязанность, которую прежде Гассан так свободно демонстрировал своей семье. Через мгновение это выражение исчезло. — Ты меня понимаешь?

«Прежде всего Дэвабад». Эти слова были мантрой его отца. Он произносил их, когда хотел жестко поставить на место тех, кто осмеливался возражать ему. Когда губил жизни своих юных детей.

И Мунтадиру когда-нибудь придется делать то же самое.

Тошнота подступала к его горлу.

— Я… я должен отвести Джамшида в Цитадель.

Другого повода, чтобы уйти, он придумать не смог.

Гассан поднял руку:

— Ступай с миром.

— Твоими молитвами.

Мунтадир, пятясь к выходу, прикоснулся к сердцу, потом ко лбу.

Джамшид все еще ждал его и демонстрировал прежнюю восторженность. Он вскочил на ноги, словно кто-то прикоснулся к нему горячим углем.

— Эмир!

— Пожалуйста, прекрати это. — Мунтадир потер голову. У него не было ни малейшего желания идти в Цитадель. Несмотря на обещание, данное отцу, единственное, чего ему хотелось, это залить вином их разговор и воспоминание о крике боли Али и печальных глазах Зейнаб. Но его обычные компаньоны по чаше, скорее всего, еще мучились похмельем в своих кроватях, а Мунтадир достаточно хорошо знал собственные слабости, в том числе и ту, которая не позволяла ему пить в одиночестве.

Он скосил глаза на Джамшида:

— Твой сан не запрещает тебе пить вино?

Джамид недоуменно посмотрел на него:

— Нет.

Тогда ты идешь со мной.

ДЖАМШИД ПРОШЕЛ ПО ВСЕЙ ДЛИНЕ РЕЗНОГО ДЕРЕВЯННОГО БАЛКОНА.

— Вид просто удивительный, — восхищенно сказал он. — Отсюда виден весь Дэвабад.

Мунтадир застонал, делая попытку подняться с подушки, но так и остался на ней. Какой бы прекрасной ни была столица внизу, у него не было ни малейшего желания смотреть на город, тираном которого он должен был стать.

Джамшид повернулся к нему, встав спиной к перилам:

— Что-то случилось, эмир?

— Почему ты спрашиваешь?

— У вас печальный вид. А я слышал, что вы разговорчивый.

Мунтадир посмотрел на него в полном недоумении. Люди никогда не спрашивали у эмира Дэвабада о причинах, если видели его печальным. Даже его ближайшие сподвижники не разговаривали с ним так свободно. Нет, они бы, конечно, обратили внимание на его замкнутость, но не осмелились бы задавать вопросы. Они бы предпочли сочинить стихи, восхваляющие его, или попытались бы его отвлечь, а в это время стали бы незаметно разбавлять его виной водой.

Но Мунтадир не находил в себе раздражения. В конечном счете дворцовый этикет не изучали в Большом храме дэвов.

— Расскажи мне о себе, — сказал он, игнорируя вопрос. — Почему ты хочешь отказаться от сана? Ты перестал быть верующим?

Джамшид отрицательно покачал головой:

— Нет, я по-прежнему верующий. Но я подумал, что стать затворником и изучать пыльные тексты — не лучший способ послужить моему народу.

— И твой отец согласился? Каве казался мне таким ортодоксом.

— Мой отец уехал в Зариаспу по семейным делам. — Джамшид так сжал чашу с вином, что костяшки пальцев у него побелели. — Он еще не знает.

— Но ты уже оставил Большой храм и поступил в Королевскую гвардию, не получив разрешения отца? — Мунтадир был удивлен… и весьма заинтригован. В благородных и влиятельных семьях Дэвабада дела обычно так не делались, а джинн перед ним не казался разрушителем устоев. Ничуть не казался.

Его реакция, казалось, изумила Джамшида.

— Разве ваш отец знает о вас все?

В глазах Джамшида сверкали искорки, и от этого в сочетании с вопросом, который он задал, какое-то странное чувство охватило Мунтадира. Он распрямился, обвел Джамшида взглядом. В других обстоятельствах он, может быть, задался бы вопросом: а нет ли в этих словах какого-то подспудного смысла. У него, может быть, возникло бы искушение выяснить это, и тогда он улыбнулся бы той улыбкой, которая, как он знал, разбила не одно сердце в Дэвабаде, пригласил бы сесть.

Но в Дэвабаде лишь немногие — по пальцам можно пересчитать — смотрели в глаза Мунтадира аль-Кахтани с такой прямотой… и еще меньшее число говорили с ним с таким искренним теплом, какое излучал Джамшид. Но еще меньше было таких, кто держался бы с такой политической деликатностью, как этот сын Каве. А потому Мунтадиру приходилось вести свою игру с осторожностью.

Он откашлялся, пытаясь игнорировать приток крови ему под кожу.

— Мой отец знает все, — услышал он собственный голос.

Джамшид рассмеялся, сочный звук, от которого желудок Мунтадира снова заволновался.

— Так оно, наверное, и есть. — Он оставил балкон, подошел поближе. — Видимо, это нелегко.

— Это ужасно, — согласился Мунтадир, который вдруг почувствовал, что не может не смотреть на Джамшида. Тот был не ахти какой красавец, но в его похожих на крылья бровях и немного старомодных усах чувствовалась какая-то привлекательность. Не говоря уже о его черных глазах с длинными ресницами. В облачении Храма Джамшид выглядел так, будто сошел с одной из висящих на древних стенах дворца потрескавшихся картин Нахидского совета.

Джамшид сел без приглашения, но тут же поднялся со смущенным видом:

— Простите… можно мне сесть? Я знаю, тут действуют всякие протоколы.

— Садись, — разрешил Мунтадир. — Прошу тебя. Иногда не мешает забыть о протоколе.

Джамшид снова улыбнулся. Казалось, это дается ему легко, и Мунтадир подумал, что такое свойственно людям, на которых в детстве не давили заботы соблюдать дурацкие правила двора и участвовать в политических интригах, связанных с этими правилами.

— Мой отец не согласился бы с этим. Его всегда беспокоило, что мы отличаемся от всех нашими «ужасными» провинциальными манерами. — Джамшид скорчил гримасу. — Ведь, прожив в Дэвабаде десяток лет, я уже должен был отделаться от своего акцента.

— Мне нравится твой акцент. — Он отхлебнул вина. — Почему вы уехали из Зариаспы?

— Мой отец хотел, чтобы я учился в Большом храме. Так, по крайней мере, он говорит. — Джамшид сделал глоток из своей чаши, устремив взгляд в небеса. — Я подозреваю, что ему было легче начать здесь все заново.

— Ты что имеешь в виду? — спросил Мунтадир, его любопытство брало верх над инстинктом немедленно последовать приказу отца.

Джамшид посмотрел на него удивленным взглядом:

— Моя мать… я думал, вы знаете.

Мунтадир поморщился. Он знал, а потому говорил неловкими, неуклюжими словами.

— Прости. Твоя мать умерла, когда ты был маленьким, верно? Я не хотел