и Эдип для Фрейда, представлял собой универсальный образ, живущий в бессознательной глубине человеческой природы, постижимый только в интерпретации и заключающий в себе важнейшую истину о человеке. Но насколько аналогичны функции этих образов, настолько различна их природа. Дионис в обработке русских символистов оказался полярной противоположностью фрейдовскому Эдипу.

Сущность Эдипа в его отдельности и его идентичности. Он человек, мужчина и сын, он принадлежит к своему роду, своему полу и своему поколению. Его чувства и поступки заостренно индивидуальны, он любит только свою мать и убивает именно своего отца. Его чувства не смешиваются одно с другим, его любовь отдельна от его ненависти. В мире Эдипа любовь и влечение к смерти так же далеки друг от друга, так же не могут слиться в одно, как не может он спутать свою мать и своего отца, вообще мужчину и женщину. В этом мире противоположности существуют в своем чистом виде, не могут найти медиатора и не ищут его. Чтобы применить свою концепцию к женщинам-пациенткам, Фрейду пришлось подобрать другой миф, об Электре. Бесполый или двуполый Эдип равно невозможны. Точно так же для того, чтобы распространить анализ на другое поколение, на матерей, аналитикам пришлось ввести еще один комплекс – Иокасты. Эдип не может совмещать в себе противоположные чувства, противоположные полы, противоположные поколения. Весь смысл трагедии Эдипа исчезнет, если противоположности «диалектически» сольются в его душе.

Дионис, наоборот, снимает в некоем синтезе противоположности индивида и универсума, мужчины и женщины, родителя и ребенка. Его сущность – в циклическом умирании и возрождении. Возрождая сам себя, Дионис не нуждается ни в родителях, ни в детях, ни в партнере другого пола. Ужас Эдипа, Электры и Иокасты ему незнакомы. Вокруг него есть поэтические нимфы-менады, но они нужны скорее пишущим о нем поэтам; самому ему с ними делать нечего. Его эрос обращен на самого себя. Дионис – Нарцисс, но он же и Осирис. Он любит и ненавидит в одно и то же время, потому что рождается и умирает в одном и том же акте. Дионис – Христос, но он же и Заратустра. Утонченные философские рассуждения использовались вопреки своему назначению – не для анализа и различения вещей, а для того, чтобы размыть границы, существующие между разными людьми и между противоположными понятиями.

Злой пародией на религию Диониса выглядит статья одессита Я. М. Когана, опубликованная в 1932 году в журнале Международной психоаналитической ассоциации под названием «Переживание конца света и фантазии возрождения у одного шизофреника». В ней детально, со множеством выразительных цитат рассказывается о тяжелом клиническом случае русского больного. Малообразованный, после возвращения с фронта Первой мировой войны он работал в военной библиотеке и читал модную литературу. В своем бреду больной видел себя вечно возрождающимся, а мысль о рождении от женщины приводила его в негодование. Конец света уже произошел, и он, всемогущий и неистовый, одинокий и вечный, рассуждает о «восхождении» и «нисхождении» в терминах, неприятно напоминающих знаменитые тексты. Коган интерпретировал его бред как радикальный способ решения эдиповой ситуации, в котором больной, не способный принять или изменить своих отношений с родителями и миром, отрицает само их существование.

Символисты на кушетке

В одной из ранних своих книг «Возврат. Третья симфония», вышедшей в 1905 году, Белый приводит описание терапевтического случая, в котором слышны отголоски психоанализа или, может быть, характерные для Белого догадки-предчувствия о нем (считается, что Белый предвидел атомную бомбу и в начале 20-х художественно описал ее механизм). Герой «Симфонии» входит в острый конфликт с коллегами-химиками: он защищает ницшеанскую теорию «вечного возвращения», коллеги же стоят на почве «социальных вопросов». Ссора по поводу идейных разногласий вызывает галлюциноз в духе картин Чюрлениса; героя лечит психиатр Орлов, старый, мудрый и могущественный, в своем санатории в Орловке. Но в середине лечения психиатр уезжает за границу. «Хохот неразрешенного, вопль утраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач». В Третьей симфонии предсказана скорее нужда в психоанализе, чем сам психоанализ. Но можно увидеть здесь и предчувствие трагического для Белого разрыва с Эмилием Метнером (см. далее), разрыва, в котором психиатры будут играть не последнюю роль.

Жена Блока и предмет тяжелой любви Белого, Любовь Менделеева-Блок в своих воспоминаниях не раз обращается к Фрейду. Отношения, которые она описывает, действительно, чаще рассматриваются в приемной терапевта, чем под пером поэта. Семейная жизнь Блоков в немалой степени была экспериментом по проверке идей Вл. Соловьева о сверхчеловеческой любви, отдельной от плотского начала, – экспериментом, давшим удручающие результаты. Начавшись с философского отрицания сексуальных отношений во имя «белой любви» и практического их избегания Блоком, супружество с годами превратилось в серию взаимных измен и тяжелый конфликт между женой и матерью поэта. Чтобы понять случившееся в ее жизни, Любови Дмитриевне (еще в первых годах столетия она, будучи курсисткой, специализировалась по психологии) приходится совершить мучительный переход от Соловьева к Фрейду. Собственно, она и пишет свои воспоминания как свободные ассоциации, предназначенные для того, чтобы «дать какой-то материал, пусть и очень неполный, фрейдовскому анализу событий». Свой конфликт со свекровью она тоже предпочитает «передать ученикам Фрейда». Теперь она и открытия своего отца, великого химика, понимает как прорыв «подсознательных сил» через сковывающие их «шлюзы».

Многократные ссылки Менделеевой-Блок на Фрейда и даже использование ею аналитической терминологии говорят о том, что «Фрейдова наука» не была чужда ее кругу, хотя, вероятнее всего, самим Блоком она отвергалась. Психоаналитик Ю. Каннабих ставил в апреле 1917 года Блоку диагноз «нейрастения» и, конечно, предлагал лечение. Меньше чем через месяц Блок в письме матери, которая лечилась у Каннабиха в его психотерапевтическом санатории в Крюкове (см. гл. IV), реагировал так: «…ты рассчитываешь на психологические воздействия, я же в них окончательно не верю (и никогда не верил) и вижу в них разные комбинации действия воли на расстоянии». В «Возмездии» поэт объявил «нейрастению, скуку, сплин» наследием жалкого прошлого, «гуманистическим туманом», в котором «вместо подвигов – психоз».

В конце 1911 года в психиатрическую больницу после двух попыток самоубийства попадает молодой человек, по рождению и по кругу своих интересов бывший в самом центре этой культуры. Это был поэт Сергей Соловьев (1885–1942), племянник Владимира Соловьева, ближайший друг Андрея Белого, шафер на свадьбе Менделеевой и Блока. Несколькими годами раньше он сыграл определенную роль в семейной драме Блоков, обсуждая с ними, как надо низвергнуть «темную стихию астартизма» и «дракона похоти» (термины Вл. Соловьева), чтобы реализовать истинную, бесплотную любовь, и именно такой «белой любви» ожидая от их брака. Его взгляды, впрочем, менялись, и