нельзя, – продолжал Марсен, уже без снисходительности, – потому что ты, во-первых, болен una corda и нуждаешься в подзарядке. Во-вторых, тебя не считают взрослым. Открою тайну – в ближайшее время это не прекратится. Если ты не будешь слушаться взрослых, они будут говорить, что это всё бунтарский дух, юношеский максимализм и переходный возраст, это всё от инфантильности, пройдёт. А если ты будешь их слушаться, они тем более не станут считать тебя равным. Никогда. Даже жаловаться будут, что ты сам шагу ступить не можешь.

– Безысходность какая-то, – мрачно заметил я. – А ты-то что предлагаешь?

Чистые квинты, он ещё ужаснее, когда таинственно улыбается.

– Во-первых, я плеер, который не разрядится посреди дороги. И, к тому же, хранит в себе весь твой плей-лист. Во-вторых, если мы объединимся, нам можно будет делать всё, что угодно. Вообще всё. Вам всё сойдёт с рук, потому что вы вроде как под моим строгим надзором. А мне всё сойдёт с рук, потому что я вроде как с детьми.

– Поправка, – угрюмо возразил я. – Нам можно будет делать всё, что позволишь ты. Нет причин думать, что нам это понравится, я тебя вижу третий раз в жизни.

– Ага, – ответил Марсен. – Конечно, причин нет. Но вы всё-таки подумайте об этом.

И он ушёл. Эгле расстроенно проводила его взглядом.

– Почему? – Спросила она, когда за Марсеном закрылась дверь.

– Он меня бесит, – честно ответил я. – Я бы мог начать выкручиваться. Ну, знаешь, сказать, что все его предложения не звучат как что-то безопасное. Но мы с тобой крепко вляпались в конфликт с целой бандой. В лучшем случае – только с одной. Так что уж не мне про безопасность квакать. Поэтому говорю как есть – просто он меня бесит.

Эгле подошла и присела на краешек кровати.

– Я и спрашиваю – почему? У вас очень похожие мелодии. Почему он тебя бесит?

Я задумался.

Вообще-то, никто не обязан мне нравиться. И я не обязан никого любить просто за факт существования. Я не выбирал себе внутреннюю мелодию. Не моя вина, что я реципиент Марсена. Будь моя воля – я бы вообще una corda не болел.

И самое главное – я не обязан за всё это оправдываться.

– Даже не знаю, – задумчиво протянул я. – Может, потому что я не девочка?

На мгновение мне показалось, что сейчас Эгле меня ударит. Бледные щёки окрасились слабым румянцем гнева.

– Я не хотела тебе всего этого говорить, – очень тихо начала она, – но уже не могу делать вид, что всё нормально. Когда мы его впервые встретили, ты вёл себя по-свински. Допустим, ты отравился и плохо себя чувствовал. Но сейчас? Почему ты говоришь мне гадости? Я-то что не так сделала?

Я молчал. У меня в голове было звонко и пусто. Я сломал что-то очень хрупкое. И не знал, как всё исправить.

– В эти три дня, – продолжала Эгле, – Марсен провожал меня домой по вечерам. Уверена, у него были планы на свой отпуск. Но он торчал тут, в больнице, а потом провожал меня, потому что Кейн рассказал ему про банду Кори. Он не обязан был меня от них защищать. Но он всё равно тратил на меня время. Просто так. Смешил меня разными глупостями, потому что я с ума сходила. Я очень боялась, что ты не проснёшься. И знаешь, что? Если я к нему хорошо отношусь, потому что я девочка, то с тобой я тоже дружу только поэтому. Подумай, хочешь ли ты в таком случае со мной разговаривать.

Она ушла.

Я остался.

Я не знал, что делать.

Кажется, мы никогда не будем теми, кого называют «друзьями детства».

Глава 10. Прозрачность.

Перед тем, как выпустить меня на волю, Кейн хорошенько поклевал мои бедные мозги. В частности, я нарвался на длинную нудную лекцию о звукомагии. Мне рассказали о том, как мелодии совмещаются и как не совмещаются. О том, что для глухих и очень тупых существуют цвета. О том, что у родителей следует хоть иногда чему-нибудь учиться – в смысле, сеньора Дана Нортенсен сочетает цвета безукоризненно, и её непутёвому сыну стоило бы брать с неё пример. О том, что нехорошо рыться в чужих вещах. О том, что я обязан немедленно сообщать о каждом чихе своему лечащему врачу, если не собираюсь отчалить в ближайший год.

Хорошо, что он не был в курсе последних событий. А то я ещё бы узнал, что ссориться с единственным другом – это очень плохо и вредно для внутренней мелодии.

Кроме всего прочего, он заставил меня подробно рассказать, как я использую плеер. В смысле, как часто слушаю, как долго слушаю, что переслушивал несколько раз, что успел запомнить. Сам не заметил, как выболтал ему свои открытия. Ну, что музыку можно слушать руками. Я бы и не вспомнил, что рассказал ему и об этом тоже, слишком уж рассеянный был после ссоры с Эгле. Просто Кейн в этот момент как-то странно на меня посмотрел. Меня это удивило, потому что Эгле-то на моё открытие почти не отреагировала. Так почему Кейн на меня так вытаращился?

Эх, ладно, неважно. Какой смысл его заставлять лишний раз со мной разговаривать, если он всё равно не поможет мне помириться с Эгле. Я даже не знаю, что или кто теперь поможет.

Я так и не понял, знал ли Кейн о разговоре с Марсеном. И о том, как я себя вёл. Боюсь, эти двое заключали пари, причём выигрывал тот, кто слышал от меня больше оскорблений. Если так, то у обоих пока что было по нулям. И Кейн, и Марсен, видимо, привыкли играть честно, поэтому специально меня не провоцировали. А сам я был заполнен изнутри туманом грустной растерянности, поэтому скандалить меня не тянуло. Нервы Кейна я и вовсе целенаправленно берёг. Сейчас это был единственный человек, с которым я разговаривал. Ну, ещё мама. Иногда. Когда она не на работе, когда я не валяюсь у себя в комнате и когда я не слоняюсь по городу.

Вот сейчас, например, слонялся. Сильно рисковал при этом, кстати. Нет, не из-за банды Кори. Я был бы рад их встретить, если честно. Но они как назло куда-то запропастились. А рисковал я потому, что где-то в городе точно так же слонялся Марсен. Я натыкался на него несколько раз в день. Он здоровался или просто кивал, я его игнорировал. Если бы не он, мы бы не поссорились с Эгле. Опять же, он-то бродил по Ленхамаари чисто ради удовольствия.