Я проследила, как он активирует свой скафандр, потом показала, как в него залезать. Я носила такие не раз и не два. Этот облегающий цельный костюм позволял передвигаться в заваленных переходах разбитого корабля или на поверхности планеты. Сохранял тепло тела и перерабатывал пот и другие выделения, обеспечивая неиссякаемый запас воды для питья. Если опустить капюшон, он прикрывал лицо простейшей маской и еще имел небольшой запас воздуха на случай утечки атмосферы.

Ушибленная при ударе рука болела. Я была в разумной степени уверена, что перелома нет, зато наверняка знала, что там обширная гематома и, возможно, повреждены связки. Из-за этого действовала я мучительно и неуклюже, но в конце концов сумела просунуть руку в рукав и застегнуть костюм поверх одежды. Капюшон оставила свисать вокруг шеи: нет смысла тратить воздух, который может пригодиться потом.

Как только мы оба были готовы, я зашагала, скрипя подошвами по гладкому каменному полу.

Адам, помедлив, последовал за мной:

– Куда ты?

Он оглянулся на руины «Амстердама», похожие на заклиненный в трещине булыжник. За разбитым лайнером было светло и шумно.

– Это не авария, – объяснила я, баюкая поврежденную руку. – Нас сбили.

Он усомнился в правдивости моих слов и спросил:

– Кто стал бы стрелять в лайнер?

– Не важно. – Я посмотрела на поворот впереди. – Из бассейна я видела торпеды. Пыталась вылезти и вернуться к тебе, сделала дюжину шагов, и тут они рванули. А теперь те, кто их выпустил, спускаются проверить, не осталось ли живых свидетелей.

Адам замер на месте:

– Ты шутишь?

– Серьезна, как смерть.

– И ты думаешь, на том челноке… они?

– По-моему, вполне вероятно. Кому еще здесь быть?

Только теперь он разволновался по-настоящему, наморщил лоб:

– Что же нам тогда делать?

По ту сторону разбитого лайнера кто-то садился. Жиденькая азотная атмосфера донесла визг двигателей. Направленный вниз выхлоп дюз поднял тучи пыли, из-под корпуса «Амстердама» покатились мелкие осколки. Место крушения пересекли длинные тени.

– Не стоять на месте, – ответила я. – Пока нас не видят, будем живы.

Угол был идеально прямым – как ножом обрезали. Свернув за него, скрывшись из виду, я сразу остановилась перевести дыхание. Полоску неба в двух километрах над нами усеивали яркие, жесткие звезды. Мы оба запыхались, а у меня еще и ныла раненая рука. Позади, отдаваясь эхом в каньоне, на месте крушения что-то тихо повизгивало.

Адам прислушался:

– Что это?

– Гауссовы винтовки…

Мне этот звук был хорошо знаком.

– …полагаю, расстреливают выживших.

Он укоризненно взглянул на меня:

– Не смешно.

– А я и не шучу.

Те, с магнитными ружьями, как видно, применяли их без колебания.

– Идем. – я ухватила Адама за плечо. – Надо двигаться.

Он упирался, как непослушный ребенок.

– Надо же что-то делать?

– Мы ничего не можем сделать.

– Но ведь люди…

Я подняла ладонь. Отлично понимала, что, как только стрельба прекратится, нападающие расширят район поиска. Здесь, между гладкими вертикальными стенами ущелья, мы станем открытой мишенью.

– Были там люди, – сказала я ему, – а теперь одни покойники. Им уже не помочь. Самим бы спастись.

Адам сглотнул. Увидев, что он намерен поспорить, я хлестнула его по щеке. Звук пощечины отдался от стен.

– Горевать сейчас – непозволительная роскошь, – быстро заговорила я, пока он не опомнился от удара.

У меня горела ладонь, а голос звучал тихо и угрожающе:

– Выберемся в безопасное место – сможешь поплакать о погибших. Хоть сонет сраный им посвящай. До тех пор держись меня и выполняй приказы. Ясно?

Он моргнул, зажимая ладонью щеку.

– Ты понял?

– Я…

– ТЫ ПО-НЯЛ?

– Д-да…

– Да – что?

– Да, мэм.

Я развернулась на каблуках и зашагала, не сомневаясь, что он потащится следом. Некуда ему было больше идти. Весь его мир встал на голову, и я была ему нужна – чтобы заботиться, чтобы говорить, что делать. Пока я заставляю его двигаться, ему некогда будет поддаваться шоку.

Через полкилометра каньон разветвлялся и дальше очень скоро разветвлялся еще раз. Я свернула вправо на первой развилке и влево на второй, выбирая наугад, чтобы затруднить выбор преследователям. Если не будем стоять на месте и не упремся в тупик, пешком нас не догонят.

Я не произносила вслух слова глодавшей меня тревоги: если погоня поднимет челнок, чтобы осмотреть каньоны сверху, мы здесь будем бросаться в глаза, как тараканы в лабораторном лабиринте. Укрыться негде, и отбиваться мы не в состоянии. Оставалась одна надежда: что они, прежде чем ловить отбившихся, потратят время на осмотр разбитого корабля.

Разглядывая усики Армана Малча, я никак не могла решить, нарочно он их отпускал или просто небритость становилась гуще между верхней губой и носом. Так или иначе, выглядели они вызывающе развратно, подсказывая, что не стоит обманывать себя его респектабельным костюмом: для политикана в здешнем захолустье общепринятый порядок цивилизованных мест значит куда меньше, чем простой и грубый закон нужды и выгоды.

Я таких, как он, встречала на множестве планет.

– Что ж… – я погоняла капли, оставшиеся на дне стакана, – вы должны были понимать, что я не смогу взять столько пассажиров.

Мы теперь сидели внутри, за столиком. Малч откинулся назад и улыбнулся великодушной улыбкой хозяина положения:

– Ну, я надеялся воззвать к лучшим сторонам вашей натуры.

Я взглядом посоветовала не тратить время на пустой треп и добавила:

– У меня десять минут.

Облизнув большой палец, Малч пригладил кончики усов.

– Мне очень-очень жаль, – заявил он, рассматривая собственные ногти.

За его спиной отворилась входная дверь. Вошедшая в бар пара на первый взгляд казалась совершенно нормальной. Одеты не модно, без претензий. Видно, что всю одежду распечатывал один портной по одному клише. Их можно было принять за туристов, у которых что-то не сложилось с сафари, и все же в их осанке (и в том, как они расположились, держа в поле зрения оба входа) что-то криком кричало о военных и, хуже того, о разведслужбах.

– Эти двое с вами? – спросила я Малча.

Подумала, может, он вызвал подкрепление, чтобы на меня надавить.