— Чего стоите? Собирай булыжник! Мы уже всю свалку разгромили! — Он хвастливо прихлопнул по вздувшимся карманам серой куртки.

Мы с Кланькой непонимающе переглянулись.

— Может, пригодятся. Если будет кто-нибудь лезть, так наподдадим!

Сунув мне в руки заржавленную гайку и мокрый от снега камень, Петька отвернулся и бросился бежать к товарищам, которые со смехом и гомоном вертелись невдалеке от сторожа. Кланька тоже подобрала грязный, мокрый початок утка и зажала его в кулаке.

Жандармы и сторож старались напрасно: люди и не думали расходиться. Наоборот, их становилось все больше и больше. Они подходили со всех сторон. Воздух наполнился громкими, требовательными возгласами:

— Куда попрятались?

— Давай хозяина! Управляющего давай сюда!

На опрокинутую бочку легко вскочил пожилой мужчина в промасленной куртке. Он поднял руку; подождал, пока стихнет говор и крики.

— Дядя Николай, — шепнула мне Кланька. — Он у паровой машины работает.

Чтобы лучше видеть, мы отбежали на пригорок.

— Товарищи ткачи! — начал дядя Николай. — Сегодня мы собрались, чтобы предъявить свои требования хозяину.

— Правильно! — прокатилось по толпе.

— Пусть мужиков вернут! — выкрикнуло сразу несколько женщин.

— За что забрали? — поддержали женщин со всех сторон.

— Не пойдем на работу!..

— Правильно!.. — сказал дядя Николай, когда все поуспокоились. — Выберем забастовочный комитет. Я предлагаю...

Но опять ему не дали договорить. К толпе метнулась светловолосая худенькая ткачиха.

— Бабоньки! — пронзительно закричала она. — Первую смену не выпускают! Говорят, Адамыч все двери позакрывал!

Толпа вновь забеспокоилась, заволновалась. От кучки, теснившейся у забора, вдруг отделились две женщины и не спеша направились к проходной.

В одной из ткачих, одетой в короткую жакетку с серым заячьим воротничком, я узнала мать. Другая была Дуня Черная.

Сторож обрадованно распахнул перед ними дверь.

— Кто еще хочет робить, заходи! — прокричал он веселым голосом.

— Мы тебе сробим! — крикнула Дуня и, обернувшись, махнула рукой:—Что же вы стоите, бабы? Пошли на подмогу.

Отброшенный чьей-то рукой, сторож захлебнулся и испуганно умолк.

Вслед за матерью и Дуней бросилась еще группа женщин. Узкая дверь проходной затрещала от людского напора.

— Мы тебе поработаем сегодня! — понеслись насмешливые возгласы.

И тут, покрывая все голоса, раздался звонкий мальчишеский крик:

— Казаки!..

Толпа на миг растерялась. Вынырнувший откуда-то Петька, вложив пальцы в рот, отчаянно засвистел. Мальчишки, спугивая грачей с гнезд, моментально рассыпались по деревьям.

— Товарищи, спокойно! — крикнул дядя Николай, спрыгивая с бочки на землю.

Казаки быстрым галопом спускались с горки. В солнечных лучах ослепительно сверкали погоны на плечах впереди скакавшего офицера, начищенные бляшки уздечек коней. Разбрызгивая копытами мокрый, похожий на кашицу снег, кони с размаху врезались в толпу, расколов ее надвое. Закричали женщины, с визгом шарахнулись в стороны девушки и девчонки. Офицер, заломив набекрень папаху с красным верхом, угрожающе взмахнул над головой нагайкой и что-то отрывисто, неразборчиво прокричал. Его толстощекое лицо побагровело, маленькие, заплывшие глазки стали белыми от бешенства

— Разойдис-с-сь!.. — Офицер привстал в стременах.

— Ой, мамонька, сейчас бить будут! — Кланька в страхе зажмурилась, обняв обеими руками молочный тонкий ствол березы.

— Лезь быстрее! — раздался голос. Петьки сверху.

Кланька лазить не умела, и мне пришлось ее подсаживать.

Сама я взобралась быстро.

Офицер напрасно надрывался. Толпа по-прежнему не двигалась. Где-то в самой гуще она заволновалась, забурлила, точно кипящая каша в огромном котле. Оттесняя и загораживая собой женщин, вперед протиснулись мужчины.

— Тятька! — вскрикнула Кланька.

Дядя Семен казался очень большим и сильным. Сжав кулаки, он, как всегда, по привычке склонив встрепанную голову, исподлобья смотрел на казаков. Офицер нетерпеливо огрел нагайкой рыжий бок своего коня, натянул поводья.

Конь захрипел, выгнул шею, словно танцуя, поднялся на дыбы. Белая пена мыльными хлопьями упала с его губ на снег. Еще минута, и взбешенный конь опустит копыта на голову Кланькиного отца. Но произошло неожиданное. Закрытые наглухо до сих пор ворота распахнулись, с фабричного двора на улицу хлынули ткачихи.

— Первая смена! — радостно прокатилось по толпе.

Среди вышедших женщин я увидела мать, Дуню Черную, бабушку Бойчиху.

— Назад! — закричал офицер. — На работу!..

Под казаками забесновались кони, сорвались с места, ринулись наперерез вышедшим ткачихам. Я вскрикнула и кубарем скатилась с дерева.

К матери мне пробраться не удалось. Какой-то кудрявый старичок, схватив меня за руки, оттащил в сторону. Где-то зазвенело разбитое стекло, кто-то отчаянно вскрикнул. Заметались кони и люди. С офицера слетела папаха, в воздухе раздался свист нагаек. Перед моими глазами мелькнул и пропал серый заячий воротник материнской жакетки, бабушка Бойчиха с занесенной над головой палкой, красивое, побледневшее лицо Дуни Черной.

Толпа заревела и распалась. Все побежали. Потом рядом со мной очутилась мать. Лицо ее было бело, платок с головы слетел, растрепавшиеся косы рассыпались по спине.

Остановились мы на пригорке. У ворот толпы уже не было. Она как будто растаяла. На снегу валялись шапки, обрывки одежды и чья-то сломанная палка. Казаки ровным строем оцепляли ворота.

Без отца

Мы уже не живем на Мотылихе. После того памятного утра, когда все собрались у ткацкой, мать не работала шесть дней. А на седьмой, как только вновь задымили фабричные трубы, в барак пришел Зот Федорович и переселил нас в Николаевскую казарму (пока стояла фабрика, смотритель в барак не заглядывал).

Теперь вместо комнаты мы с матерью занимаем угол, где стоят кровать и одна табуретка. В нашем же углу живет дедка Степа — румяный седовласый балагур. Это он вытащил меня из толпы, когда налетели казаки. Днем дедка Степа делает гробы, а по ночам, закутавшись в рваный полушубок, сидит у дверей казармы — сторожит, чтобы не входили посторонние.

За занавеской, занимая всю другую половину комнаты, проживает тетка Груша с ребенком. Совсем недавно она ушла из ткацкой и теперь не работает. Тетка Груша принимает в заклад вещи. Она ничем не брезгует, берет все. Мужчины тайком от семьи тащат ей одежду, ботинки, детские платья, платки и даже игрушки. Соседки ее ненавидят и прозвали Зубатихой. Не проходит дня, чтобы какая-нибудь из них не заходила к нам и не ругалась.

— Отдай, Аграфена, ведь последнее платьишко непутевый вытащил из сундука! И что у тебя, сердца, что ли, нет? В ткацкой ты путем не робила, все от тебя плакали, и