Тогда и началась моя тренировка циркадных ритмов.

За мной был закреплен один пациент – пожилой мужчина с пневмонией. После двух лет в университетских аудиториях мне наконец предстояла практика. Я зашел в палату, чтобы взять историю болезни и провести физикальный осмотр. Результаты я должен был предоставить лечащему врачу, который курировал мою работу. Я вошел как можно тише: пациент спал с кислородной трубкой в носу. В руке я держал планшет с нелепо длинным списком вопросов, который я распечатал накануне. До встречи с лечащим врачом мне нужно было пройтись по всем пунктам, но я не решался разбудить мужчину. Он мирно спал и громко храпел, а мягкий утренний свет освещал сквозь окно половину его тела. Я знал, что храп может указывать на обструктивное апноэ сна, но на мониторе рядом с его койкой отображался достаточный уровень кислорода, несмотря на пневмонию и храп.

Я потрогал его за стопу, но храп не прекратился. Я подумывал уйти и спросить у курирующего меня ординатора, что делать, но знал, что он просто скажет мне попробовать еще. У ординаторов был свой длинный список пациентов, которых нужно было обойти перед встречей с лечащим врачом, поэтому я решил справиться с этой единственной задачей самостоятельно.

«Сэр?» – робко сказал я. Ответа не последовало. Я потряс его за ногу. И снова ничего.

«Сэр?!» – громко крикнул я.

Он резко проснулся. Я представился и сразу начал засыпать его вопросами, невзирая на его заторможенность после пробуждения. Закончив со шквалом вопросов, я отодвинул одеяло в сторону и осмотрел пациента. Я послушал его сердце и легкие и пропальпировал живот, как меня учили. Это был мой первый опыт общения с пациентом, и первое, что я сделал, – это выдернул больного человека из глубокого и мирного сна.

Оставив его лежать с потрепанным видом и сонным взглядом, я поспешил на обход и прошатался в измученном состоянии до конца утра. Утренний график не подходил мне так же, как и моя новая униформа: рубашка с воротничком, галстук, стягивающий мои сонные артерии, как удавка, и жесткие черные ботинки, в которых мои ноги ныли во время многочасового обхода. Кофе был уже не утренней роскошью, а фармакологической необходимостью, позволяющей выдержать обход. Я регулярно хватался за теплую чашку, как за костыль.

Моя хирургическая практика была еще хуже. Каждый вечер перед сном я заводил будильник на безбожно раннее время – 04:30. Вместо официальных рубашки и галстука, принятых в отделении терапии, я надевал светло-голубую медицинскую униформу, напоминающую пижаму и отлично подходящую для поездки на поезде в 05:00 в полудреме. Каждое утро я прибывал на станцию возле больницы, мечтая, чтобы поездка была чуть дольше и у меня было больше времени, чтобы проснуться. Когда я шел в сторону больницы и очередного марафона обходов, на абсолютно черном небе лишь мерцало несколько звезд и не было и намека на восход солнца.

Вместе с группой студентов я поднимался вслед за хирургом и ординаторами по этажам больницы, пробуждая одного пациента за другим для послеоперационного наблюдения. Нашей главной задачей было выяснить, начали ли у пациентов отходить газы после операции, что было признаком пробуждения кишечника после ожидаемого нарушения моторики. Пациенты не успевали проснуться, а мы уже заваливали их вопросами и прослушивали стетоскопами. Зачастую кишечник у них еще не просыпался, впрочем как и я.

Но в этих обходах было одно утешение. В такие утра сквозь свой затуманенный разум и повторяющиеся разговоры о газах я наслаждался восходом солнца. Мои уставшие глаза с трудом фокусировались на близлежащих объектах и инстинктивно расслаблялись, смотря вдаль, где через окна больничных палат были видны огненные всполохи, растекающиеся на горизонте ярко-малиновыми красками вперемежку с оранжевыми бликами. В ясные дни из каждой палаты, окна которой выходили на восток, открывался захватывающий пейзаж, на мгновение отвлекающий от тяжелого рабочего ритуала. Именно здесь, в каменных стенах хирургического отделения в Камдене, штат Нью-Джерси, я научился ценить утреннее представление солнца, огненной пилюли, которую каждое утро выкашливает восточный горизонт, а вечером снова проглатывает западный.

Карьера в медицине явно подразумевала жесткий утренний график, и я задавался вопросом, есть ли у нас биологическая совместимость. В подростковом возрасте и в колледже мне был по душе ночной режим: при отсутствии каких-либо дел по расписанию я часто просыпался около полудня. На языке исследователей, изучающих циркадные ритмы – циклы сна и бодрствования человеческого организма, – я был совой, активизирующейся по ночам, как всем известный пернатый охотник, ухающий в темноте. Другая крайность – жаворонки, которые рано встают и активны по утрам, подобно маленькой птичке, чье пение часто сопровождает первые лучи солнца. Люди с выраженными биологическими часами теоретически тяготеют к работе, которая соответствует их циркадному ритму, поэтому я беспокоился о своем выборе профессии.

Приведение моего биологического режима в соответствие с рабочим графиком зависело бы от эпифиза – железы размером с горошину, расположенной глубоко в самом центре мозга. Эпифиз – это орган, отвечающий за режим сна и бодрствования, и менее известный эндокринологический родственник и ближайший сосед гипофиза. За несколько часов до сна из эпифиза в спинномозговую жидкость начинает выделяться гормон мелатонин, который подготавливает организм ко сну. У жаворонков этот процесс происходит гораздо раньше, чем у сов, что позволяет им рано ложиться спать и рано просыпаться, чувствуя себя бодрыми, что было неведомым мне ощущением. Чтобы изменить мозг совы, пытающейся стать жаворонком, нужно регулярное воздействие солнечного света. Когда солнечные лучи попадают на кожу, они фактически не могут проникнуть дальше. Только через глаза лучи могут пройти сквозь непрозрачный барьер и пробраться внутрь организма. Именно так эпифиз получает нужный сигнал. Свет деактивирует секрецию мелатонина эпифизом, сигнализируя организму, что время сна окончено. Исследования показали, что постепенное увеличение освещенности, как во время рассвета, сильнее всего изменяет циркадный ритм организма, даже больше, чем постоянный яркий источник света[10]. Хотя тогда я этого не знал, наблюдение за восходом солнца во время обхода помогало перенастроить мой эпифиз.

Эта тренировка была мне на пользу. Когда учеба в институте подходила к концу, мне больше не нужно было строго следить за временем отхода ко сну, чтобы на следующее утро не чувствовать себя разбитым. Ложиться спать рано стало легко, как будто безжалостный рабочий график наконец синхронизировался с биологией моего эпифиза. Тихие пустые предрассветные улицы, которые раньше казались жуткими, теперь радовали глаз спокойствием и безмятежной красотой. В выходные я часто вставал вместе с солнцем, несмотря на отсутствие смены.

Я стал жаворонком, и это на многое открыло мне глаза. Оказалось, что врачи работают по тому же утреннему графику, что и окружающий мир, и, просыпаясь к моменту пересменки, я мог пораньше начать свой выходной, чтобы побродить по горам, порыбачить и пособирать грибы. В ранние часы можно найти самые свежие грибы и другие дары леса, и это лучшее время суток для наблюдения за дикой природой. С восходом солнца олени возвращаются к своему ночлегу после ночной кормежки и прогулок по полям. Они ходят по привычным тропам, совершая, как и я, утренний обход, общипывают ветки и зеленые почки, но, по крайней мере, они при этом стараются никого не разбудить.