Скэрти направлялся на постой в те края, где, по рассказам, находился и дом Черного Всадника, и он утешал себя мыслью, что, если квартира окажется скучной, у него, по крайней мере, будет развлечение: уж там-то он сумеет найти способ проучить незнакомца и удовлетворить свою жажду мщения!

Если бы он мог в эту минуту проникнуть взглядом сквозь густую листву деревьев, опоясывающих вершину Красного Холма, он увидел бы того самого человека, которому он мечтал отомстить, – всадника на черном коне, из-за чего он и получил свое прозвище, Скэрти увидел бы, как всадник вдруг круто повернул и поскакал в сторону, в том самом направлении, куда и он, Скэрти, ехал со своим отрядом, – в Бэлстрод Парк, в усадьбу сэра Мармадьюка Уэда.

Но хоть Скэрти и не видел этого, его дневной поход все же не обошелся без приключений, и приключение это было настолько необычно, что о нем стоит рассказать, тем более что для капитана кирасиров оно было чревато некоторыми важными и непредвиденными последствиями.

Когда отряд кирасиров поравнялся с развалившейся хижиной на Джеррет Хис, до их слуха донеслись жалобные стоны, исходившие, по-видимому, из самой хижины. Время от времени эти стоны переходили в отчаянные вопли.

Кирасиры бросились в хижину, и глазам их представилось странное зрелище: на полу, в одной сорочке, связанный по рукам и ногам, лежал человек. Он рассказал им, что он, кажется, видел ужасный сон, но похоже, что это вовсе не сон, а действительно случилось с ним на самом деле. Он курьер его королевского величества и направлялся в Бэлстрод Парк, вез письмо капитану Скэрти, но письмо это пропало; у него отняли все, что у него было, вплоть до лошади, на которой он ехал.

Заставив его рассказать все подробно, Скэрти, сначала огорченный пропажей королевского приказа, вскоре забыл и думать о нем – так насмешили его злоключения несчастного курьера. Он посадил беднягу на коня и велел ему ехать обратно, туда, откуда его послали. Затем отряд кирасиров снова двинулся в путь, и еще долгое время после этого пустынная равнина Джеррет Хис оглашалась взрывами громкого хохота.

Большие часы на башне замка Бэлстрод пробили двенадцать. Игры и состязания в парке были в полном разгаре; зрители увлеклись не меньше участников, и те и другие веселились от души.

Солидные фермеры стояли кучками и, наклонясь друг к другу, чтобы их не услышали, тихонько обсуждали последний указ короля, высказываясь о нем крайне неодобрительно.

Они жаловались друг другу на непрестанное вымогательство сверху, на то, что их душат неслыханными налогами, собирают с них деньги на флот, на армию, на содержание охраны, облагают податями, называя это дoбровольным даянием. Но хуже всего – это постой воинских частей, когда к человеку, заподозренному в оскорблении короля или кого-нибудь из его приближенных, – все равно, будь это словом или делом, – ставили на квартиру разнузданную ораву солдат.

Наряду с этим обсуждались преследования и несправедливости, чинимые этим нечестивым советом, Комиссией королевского суда, которая своим беспощадным рвением превзошла инквизицию, и бесстыдной «Звездной палатой», что насчитывает тысячи жертв.

Все эти страшные орудия тирании вот уже на протяжении десяти лет действовали полным ходом, выполняя свое гнусное назначение; но, вместо того чтобы сломить дух мужественного народа, – что, собственно, и ставилось целью, – они только побуждали его к более решительному и твердому отпору.

Суд над Гемпденом[13], любимцем Бэкингемского графства, за его смелый отказ платить незаконный налог – корабельную подать, вызвал сочувствие к подсудимому у всех честных людей, тогда как судей, приговоривших его, поносили на все лады и обвиняли не только в несправедливости.

Надо сказать, к славе бэкингемских жителей, что нигде это благородство духа не проявлялось с такой силой, как в Бэкингемском графстве, нигде в те дни слово «свобода» не произносилось так часто и с таким благоговейным чувством. Увы, ужели все это могло измениться!

Правда, пока еще это слово произносилось только шепотом, негромко, но внушительно; подобно отдаленным раскатам грома, оно доносилось глухим ворчаньем, готовое вот-вот вспыхнуть ослепительной молнией и разорвать сверху донизу низко нависшую мглу черного деспотизма.

Вот такой приглушенный рокот можно было услышать в парке сэра Мармадьюка Уэда. Среди этого праздничного оживления и шума можно было уловить кое-какие зловещие признаки надвигающейся грозы, но они заглушались взрывом веселого хохота, радостными возгласами и пением.

Может быть, кое-кого удивляет, почему эти благородные чувства, эти свободолюбивые чаяния не выражались открыто. Но в этом нет ничего удивительного. Если среди собравшихся на праздник гостей многие осуждали короля и его приспешников, то, пожалуй, не меньше было и таких, которые осуждали народ. В оживленной толпе, запрудившей площадку за старым крепостным валом, было немало доносчиков и шпионов, которые зорко поглядывали по сторонам и прислушивались к каждому слову, стараясь уловить, нет ли тут измены. Ни один человек не мог быть уверенным, не окажется ли он вдруг жертвой доноса и не придется ли ему не сегодня-завтра предстать пред грозным судом страшной «Звездной палаты».

Поэтому не приходится удивляться, что люди высказывали свои мнения осторожно, с оглядкой.

Подобные расхождения политических взглядов можно было обнаружить и между людьми высшего круга, присутствующими здесь, и нередко даже между родными, членами одной семьи. Но здесь, разумеется, тщательно избегали всяких разговоров на эти щекотливые темы, ибо это было по меньшей мере неуместно в такой торжественный день; и никому, глядя на оживленные лица прекрасных дам и галантных кавалеров, не пришло бы в голову, что у них могут быть какие-нибудь разногласия или какие-либо причины для недовольства. Среди этих сияющих лиц было только одно исключение, только один человек во всей этой шумной толпе не разделял праздничного веселья: это была Марион Уэд, красавица Марион, чья улыбка доставляла радость всем, кто ее видел. Она одна была невесела. Сердце ее замирало в тревожном, мучительном ожидании: в этой нарядной, оживленной толпе ей недоставало того, кто один мог бы вернуть ей спокойствие и радость.

Стоя на площадке, Марион то и дело устремляла нетерпеливый взгляд туда, через головы толпы, через зал, к воротам парка, откуда все еще нет-нет, да появлялись запоздалые группы гостей.

Она явно кого-то искала, искала и не находила, потому что всякий раз, когда ее блуждающий взгляд возвращался к стоящим рядом, в нем можно было заметить горькое разочарование, которое она тщетно пыталась скрыть.

Когда наконец все гости, по-видимому, уже были в сборе, она совсем загрустила. И если бы мы в эту минуту подслушали ее мысли, нам было бы нетрудно угадить причину этой глубокой грусти.