Внутри фермы было темно и пахло протухшим мясом. Один из эсэсовцев сорвал с окна одеяло. Подняв облако пыли, оно соскользнуло на пол. Волленштейн отослал троих своих подручных в кухню и велел оставаться там, а сам прошел в дальнюю часть дома, откуда исходил запах, густой и тяжелый, как снежная январская туча. Кирн последовал за ним.

Они вошли в некое подобие гостиной. Здесь стояла пара кресел, небольшой стол, на столе масляная лампа и радиоприемник. В одном из кресел сидела девушка. Голова запрокинута, ноги вытянуты. Вокруг рта гудели мухи, то заползая в ноздри, то выползая наружу. Из радиоприемника доносился треск помех. Господи, ну и вонища! Кирн был вынужден зажать нос.

Волленштейн остановился в метре от мертвой девушки и натянул на лицо маску. Лицо покойницы было черным, перед платья — еще чернее, и на какой-то миг Кирн подумал, что ей кто-то перерезал горло, однако, приглядевшись, не заметил никаких порезов. Похоже, она мертва уже давно.

— Тиф? — негромко спросил Кирн. Волленштейн промолчал, лишь потер затянутые в резину ладони и осторожно приподнял подол ее платья. Взору Кирна предстали черные ноги и белые панталоны.

А еще он услышал, как Волленштейн что-то невнятно пробормотал. Кажется, Die Pest. Неужели чума?

— Что вы делаете? — поинтересовался Кирн, однако Волленштейн продолжал рассматривать почерневшие ноги покойницы и лишь затем отпустил подол. Ничего не сказав, он повернулся и шагнул мимо Кирна.

Платье на девушке было по-прежнему задрано. Кирн подумал, что, приличия ради, должен вернуть подол на место, однако не решился к нему прикоснуться. Зажав нос, он поплелся вслед за Волленштейном.

Вместе они поднялись на второй этаж. На грохот их сапог никто не вышел — верный знак того, что дом пуст. Первая комната оказалась пуста. В ней стояла лишь незаправленная кровать. Во второй мебели было побольше — кровать, стол и умывальник. На кровати, прикрытые одним и тем же зеленым покрывалом, бок о бок лежали двое — мужчина и женщина. Женщина свернулась калачиком. Глаза открыты — смотрят вперед немигающим взором. Из уголка рта, стекая на одеяло, пролегла дорожка черной слюны. Дорожка эта продолжалась и на полу и вела к ночному горшку. Его обсиженный мухами край чем-то напоминал открытый рот девушки на первом этаже. Стук шагов спугнул мух, и они роем взлетели вверх, но затем облепили горшок снова. Лицо женщины было цвета разведенных водой чернил.

И хотя Кирн прошел Восточный фронт и насмотрелся там на многое, это зрелище оказалось выше его сил. Съеденный утром завтрак тотчас попросился назад, и он был вынужден силой сглотнуть подкатившийся к горлу ком.

Волленштейн подошел к другой стороне кровати. Кирн вспомнил про маску и деревянными непослушными пальцами завязал на затылке тесемки. Лежавший в постели мужчина простонал, натужно кашлянул и сплюнул на пол струю прозрачной мокроты. Кирн встал позади Волленштейна, глядя ему через плечо. Волленштейн протянул руку — от Кирна не скрылось, что та дрогнула, — и легонько прикоснулся обтянутыми резиной пальцами к плечу француза. Тот моментально открыл глаза и снова кашлянул. Волленштейн поспешно отпрянул назад, едва не сбив с ног Кирна.

— Скажи ему, что он болен и мы пришли ему помочь, — приказал он.

Кирн посмотрел на француза. Лицо его блестело от пота. И это при том, что ранним утром в комнате было холодно.

— Скажи ему, что он болен, — повторил Волленштейн.

— Он и сам это знает, — ответил Кирн. Вместо этого он сказал французу, что они пришли оказать ему помощь.

— Скажи ему, что нам известно про евреев, что он заболел из-за них, — велел Волленштейн. — Пусть он назовет нам имена тех, кто выпустил их из машины. Скажи ему, что мы обязаны их найти, иначе они умрут так же, как его дочь и жена.

— Qui etait done avec vous quand vous avez libéré les juifs?[8]— спросил по-французски Кирн, не снимая с лица маски, и наклонился чуть ниже к больному. — Les juifs, est ce eux qui vous ont rendu malade? Nous devons avoir leurs noms ou sinon ils tomberont malade comme vous et votre fille. Soyez raisonnableje, vous prie.[9]

Француз снова кашлянул, причем на этот раз мокрота была уже темной, и издал звук, какого Кирн отродясь не слышал: долгий и протяжный, похожий на свист и завывание зимнего ветра. Волленштейн поспешил отвернуться, а в следующий миг самообладание изменило ему, и он вышел из комнаты. Кирн услышал топот его сапог по доскам пола.

— Mais ou sont done les juifs?[10]— повторил Кирн.

На этот раз француз ответил.

— Порт-ан-Бессен, — просвистел он.

Кирн знал этот портовый городишко километрах в четырех-пяти на северо-восток отсюда, с крошечной гаванью. В этом пропахшем тухлой треской городке жил главным образом рабочий люд. Не то что в шикарном курорте Арроманш, что лежал чуть восточнее.

— Nous les avons pris a Port-en-Bessin,[11]— простонал француз.

— Maquis? — уточнил Кирн. — Vous etes maquis?[12]

— Allez vous faire foutre.

Кирн улыбнулся.

— Пошел ты!.. — послал его француз. Конечно, маки. Кто бы сомневался.

— Il y auraient d’autres qui ont aide les juifs?[13]— спокойно спросил он вместо того, чтобы прийти в ярость. Ему были нужны имена сообщников. Только тогда они смогут выйти на след сбежавших евреев. Француз снова кашлянул, и Кирн отстранился. А потом больной как-то странно затих и больше не сказал ни слова. Кирн не осмелился потрогать его, чтобы проверить, умер он или нет.

— У него тиф, — произнес Волленштейн откуда-то из коридора. — Кашель с кровью, верный признак. И еще лихорадка. Никакой термометр не нужен. Точно такие симптомы будут и у моих евреев.

— Евреи находятся в Порт-ан-Бессен, — ответил Кирн, срывая с себя маску. Вытащив из пачки последнюю сигарету, он швырнул пустую пачку на пол и поддал ее мысом сапога. Пачка улетела под кровать. Кирн же закурил сигарету и с удовольствием втянул себя табачный дым, который хотя бы немного перебивал царившую в доме вонь.

— Где это? — уточнил Волленштейн.

— На побережье. В нескольких километрах отсюда, — ответил Кирн. Он был зол. Подумать только, на него взвалили всю грязную работу!