Теперь мне стала понятна сальная усмешка парня с почты, и воспоминание о его многозначительной мимике вызвало у меня невольную улыбку. При этом мое отражение в стекле витрины стало более четким, а лицо похорошело, сделавшись почти красивым, — может, и не таким красивым, как лицо солдата на снимке, о котором говорила мадам М., но все же вполне привлекательным. Если картина другого художника смогла напомнить мне об Анни, то, может, в будущем чей-то смех, чье-то тело так же напомнят о ней, и я снова смогу полюбить. Нужно только улыбаться, продолжать улыбаться, и тогда в моей жизни появится другая женщина. Мне пришло на память объявление, висевшее над окошком игривого почтаря.

ТРЕБУЕТСЯ СЛУЖАЩИЙ.

ОБРАЩАТЬСЯ В ПЕРВУЮ КОМНАТУ

НАЛЕВО ПО КОРИДОРУ.

Что ж, почему бы и нет. Все равно ведь нужно как-то налаживать свою жизнь.

И я стал ее налаживать, заставляя себя не думать об Анни, как вдруг она возникла снова, в один миг сведя на нет мои трехлетние усилия. Три года я пытался упрятать мысли о ней подальше, в самый дальний угол сознания. И если меня все же одолевали вопросы — живет ли она со своим солдатом? скучает ли хоть немного по маленькой дочке, которую бросила? вспоминает ли иногда обо мне? — я не давал им ходу. Мне нравилась моя работа. Нравилась моя жизнь. Хотя совсем не нравилась ситуация в стране, в которой мы жили, — с этим я боролся по мере своих скромных сил. Не совершал партизанских подвигов, а просто делал все от меня зависящее. Почта была для этого очень удобным местом: в первой половине дня я сортировал корреспонденцию, а во второй — обслуживал клиентов у окошка. И при этом, скажем так, отнюдь не облегчал работу немецкой цензуре.

Было примерно часа три, когда я вернулся на почту после обеденного перерыва вместе с Комаром: вообще-то его звали Морис, но все дразнили его Комаром за суетливость — ни минуты не мог усидеть на месте. Первое, что я увидел, была ее рука, державшая конверт. Я и на руку-то не сразу обратил внимание, мой взгляд был прикован к этому конверту с адресом, написанным таким знакомым почерком. Не знаю, сколько томительных секунд прошло, прежде чем я поднял наконец глаза.

Я знал, какая сцена разыграется сейчас между нами, и не хотел этого. Я не был готов увидеться с ней, не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы продолжать после этой встречи свою новую жизнь как ни в чем не бывало. Она улыбалась мне. Потом, наверно, прочла на моем лице смятение и недовольство. Может, я даже покривился. Во всяком случае, ее улыбка быстро погасла.

— Здравствуй, Луи.

— Здравствуй.

— Вот здорово, что мы здесь встретились. Бывают же такие случайности!

— Верно.

— Как поживаешь?

— Хорошо.

На большее меня не хватило. Не мог я завести с ней разговор прямо с места в карьер, словно мы только вчера расстались. Она это почувствовала; вдобавок люди, стоявшие за ней в очереди, уже начали нервничать. Она торопливо попрощалась и ушла. Я был потрясен до глубины души. Вот и конец — конец моему спокойствию, достигнутому с великим трудом, каждодневными усилиями. Теперь можно окончательно похоронить все воспоминания. Я думал о ней с ненавистью: зачем она ворвалась в мою жизнь так неожиданно, так бесцеремонно?! Нет, я должен найти в себе силы противостоять этому вторжению. Я не позволю ей снова отравить мне существование. Она уехала из деревни, даже не попрощавшись со мной, и за все три года ни разу не дала о себе знать. У нее теперь своя жизнь, у меня своя. И я не буду думать о ней — ведь еще несколько минут назад мне это отлично удавалось. Ну пришла и пришла, это ровно ничего не меняет.

Вечером у меня было свидание с Жоэль, моей тогдашней подружкой. Я твердил себе: это ровно ничего не меняет! — и все же порвал с ней. Тщетно я убеждал себя, что этот разрыв не имеет ничего общего с появлением Анни и я уже несколько месяцев понимал, что эта девушка мне не подходит, — может, так оно и было, но прежде-то я не помышлял о расставании.

И случилось то, что должно было случиться: я начал ее ждать. Не девушку, которая мне подходит. Нет, конечно. Я начал ждать Анни. Раньше у меня была привычка разглядывать очередь в поисках ее лица, теперь же я смотрел только на письма и посылки, которые чьи-то руки протягивали мне в окошечко, — хотелось сберечь в памяти обстоятельства ее появления. Но Анни, как всегда, пришла в тот момент, когда я меньше всего был готов к этому.

Прошла неделя, и настал тот знаменательный день 4 октября 1943 года, когда я опять увидел ее — она ждала меня на улице, прислонившись к стене у двери почты.

Вот так мы и встретились вновь; так пошли к ней домой, где она угостила меня цикорием и оставила ненадолго, чтобы вернуть ключи от магазина; я потом проводил ее до городских бань и ждал в кафе напротив; мы посидели в ресторане за чудесным ужином — грустным, но чудесным — и шли теперь по мостовой в этой приятной и смешной позе, когда мои руки, сомкнутые за спиной, под ее ягодицами, испытывали небывалое блаженство.

Внезапно раздался шум, вырвавший меня из сладкой задумчивости: это был мерный, грозный топот сапог и лающие немецкие голоса; Анни тоже услышала их и крепче прижалась ко мне. Я замер посреди темной мостовой, выбрав такое место, где отблески уличного фонаря не могли выдать нашего присутствия. Теперь осталось только переждать. Я чувствовал, как Анни все сильнее вжимается лицом в мою спину, и думал, что это от страха, но нет — у нее начался приступ астмы, с которым она не могла совладать. Ее судорожный кашель взорвал ночную тишину. В ответ раздались отрывистые команды и лязг оружия; солдаты осветили нас фонарями и загребли.

Проверив документы, они отвели нас в участок и посадили в „обезьянник“. Другие задержанные находились в одном помещении с охраной, им разрешалось даже играть в карты, в ожидании пяти часов утра. Но поскольку я нес Анни на спине, когда нас обнаружили, офицеры сочли это дерзким вызовом немецкому порядку, а не просто нарушением комендантского часа. Я не стал спорить, разумней было уступить и не раздражать их; счастье еще, что они не догадались осмотреть мои подметки.

Наши камеры — женская и мужская — были рядом. Все как в нашей школе, да и способы общения остались прежние. Мы с Анни сидели по разные стороны одной и той же стены, и она убеждала меня, что риска никакого нет, такое уже случалось с ее друзьями, и всех благополучно выпустили. Ее голос звучал так мягко, так ободряюще. Я не стал ее пугать. Не сказал, что ее друзьям просто-напросто повезло: значит, в ночь их ареста перед немцами никто не провинился всерьез. Иначе они так легко не отделались бы, их могли запросто, в те же пять часов утра, расстрелять как заложников. И уж конечно, не стоило говорить ей, что репрессии, которых избежали ее друзья, сегодня могут обрушиться на нас.

— Луи!

— Да?

— Я ведь не случайно пришла тогда к тебе на почту.

Вот оно как! Видимо, наш поток откровений еще не иссяк.

— Я знала, что ты там работаешь. Я ведь еще раз съездила в деревню, чтобы повидаться с тобой, и твоя мать все мне рассказала. И еще я хотела посмотреть на отца. Только издали. Странное дело: на всех, кого я люблю, мне теперь приходится смотреть издали. Вот я и решила взглянуть на тебя вблизи. А отец, как мне показалось, стал ниже ростом, ссохся. Надеюсь, это потому, что он одинок, а не потому, что постарел. Я не стала подходить к нему — моя тогдашняя жизнь была очень скверной, похвастаться нечем. Но теперь совсем другое дело, правда? Луи, ты меня слышишь?