— Ну что, гляжу, я вас озадачил? Вы уж крепитесь… — попрощался старик. Его согнутая временем и чужими тайнами спина растворилась в людской толчее.

В переходе на третьем этаже Малюту поджидал взволнованный Казан. Схватив приятеля за локоть, озираясь по сторонам, он поволок недоумевающего Скураша на лестничную клетку.

— Собирай вещи и дуй домой, ментовскому спецназу отдан приказ, в случае чего открывать по вам огонь без предупреждения. Чтобы бойцов не мучила совесть, до их сведения довели информацию, что все вы бандиты из Приднестровья с руками по локоть в крови, которых с собой притащил Плавский, собравшийся узурпировать власть. Так что вы уже без суда − государственные преступники и приговорены к смертной казни. Остановка за малым — одно неосмотрительное движение с вашей стороны и каюк! Мой тебе совет − не геройствуй, езжай домой.

Уходить Малюта не стал. Он остался с Плавским, которого на виду у десятка телекамер арестовывать не решились, хотя неприметные «ПАЗики» с плотно занавешенными окнами терпеливо ожидали команды «фас».

Как только прощально распахнулись ворота, и уже не служебная, а предоставленная Плавскому кем-то из знакомых машина начала выползать на покатую площадь, серые автобусики начали своё неумолимое движение. Но вдруг вспыхнули десятки осветительных фонарей, толпа вынырнувших из-за угла журналистов во главе с возбуждённо кричащим Брахманиновым спешила к узорчатым чугунным створкам.

— Он, возможно, остановится и даст вам своё последнее интервью, — торопил телевизионщиков Александр. — Давайте быстрее.

Из толпы репортёров, грубо расталкивая окружающих руками, выскочил одетый в коричневую куртку мужик и, не обращая внимания на возмущённые окрики, кинулся к ближайшему из уже выдвинувшихся для броска автобусов. Замахал руками. Ему немедленно открыли дверь. Люди, находившиеся в салоне, зловеще поблескивали изготовленным к применению оружием. С недовольным змеиным шипением закрылась дверь, и «серые» машины, с ненавистью зыркнув на окружающих фарами, демонстративно развернулись и скатились вниз к Варварке.

Плавский остановился буквально на секунду, чтобы пригласить всех в одно из информационных агентств.

— Слава богу, вроде, пронесло, — вытирая с бледного лица пот, вздохнул Брахманинов, оборачиваясь к Скурашу, — кажется, никто и не заметил.

— Кому надо, заметил…

13.

Следующий день прошел по сценарию тридцать седьмого года.

На Ильинке у шестого подъезда топился народ. В здание Совета национальной стабильности пропускали только начальников, всем остальным был объявлен выходной день. Телефоны в кабинетах молчали. Звенящая тишина, как плотный слой пыли, лежала на двух последних этажах хмурой нелюдимой высотки.

Малюта заварил чай и тупо сидел за пустым столом. Его разрывало желание деятельности, хотелось куда-то бежать, звонить, приглашать к себе людей, продолжать начатую работу. Но, рождённый внутри порыв разбивался о холодную стену равнодушия, которое возникало из осознания собственной ненужности. Ощущение смутной тревоги постепенно нарастало в душе.

Никакой следователь, никакие пытки не изводили брошенного в неизвестность человека сильнее, чем эта чёртова круговерть, рождённая внутри себя самого. Наверное, именно так когда-то минута за минутой, час за часом, день за днём изводил себя узник, пока не впадал в полную самоненависть, с готовностью подписывая любую бумагу, чтобы поскорее избавить себя от нестерпимой пытки. Пытки самим собой.

Шёл первый день Межлизня.

Неожиданно зазвонил телефон внутренней связи.

— Малюта Максимович, — казённо прозвучал в трубке незнакомый женский голос, — через пять минут спуститесь в холл, который расположен у кабинета Секретаря Совета. — И телефон снова замолчал.

Они шли друг за другом по нешироким коридорам. Их тяжёлые шаги не могли заглушить толстые ковровые дорожки, и звук глухо ударялся о светлые стены.

В основном здании молчаливую колонну разделили на три группы и стали запускать по одному в бывший кабинет члена Политбюро Лазаря Моисеевича Кагановича.

Ко всякому выходящему из заветных дверей, как к обладателю некоего сакрального опыта, обращались вопрошающие взоры ожидающих, но никто из них не произносил ни звука, все помалкивали, ибо каждый хотел остаться и состариться здесь, на Старой площади, каждый осторожно, как в холодную мутную воду, входил в свой Межлизень.

Вызова Малюта дожидаться не стал. Исподлобья глянув на капитана с васильковыми петлицами, он медленно пошёл в свой кабинет, постоял немного, затем надел куртку и, оставив ключ в двери, вышел на улицу.

Мимо струилась, повинуясь своим законам, столичная жизнь, которой не было дела ни до «межлизня», ни до «Белого легиона», ни до Плавского, ни до Малюты, ни до президента, и пропади вдруг они сейчас все, растворись в бесцветном воздухе октября — никто бы этого, скорее всего, даже и не заметил…

1.

Весенние заморозки с ночными снегопадами в предгорьях Саян — дело обычное даже в апреле. Малюта, не зная дороги, вел машину осторожно. Со стороны казалось, будто большая горбатая «тойота», с недоверием пробуя на ощупь передними колесами примороженные за ночь и предательски запорошенные снегом промоины, ступала на них и, кроша лед, обдавая белые обочины мерзкой ледяной жижей, недовольно урча, медленно продвигалась по горному серпантину. Поднявшись на небольшой перевал, Малюта увидел злополучную ЛЭП. Металлические опоры, похожие на уродливые кресты, с которых ночной ветер только что посдирал тела распятых, пересекали дорогу, сбегали вниз и, исчезнув за ближайшей сопкой, выныривали где-то далеко впереди темными тощими вешками. Провода, натянутые холодом, тонкими, серыми линиями наискосок перечеркивали и дорогу, и косогоры, и весь белый свет, замкнутый в этом диковатом нагорье.

«Просто какая-то долина одичавших духов, — подумал Малюта, — и надо же было генералу прожить такую сложную и несуразную жизнь, чтобы обрести забвение среди этих нелюдимых, начисто лишенных растительности и близости жилья каменных холмов».

Машина вслед за дорогой словно нехотя скатилась вниз, обогнула гору и, прижавшись к обочине, затормозила. Человек за рулем сидел молча, уткнувшись лицом в ладони и боясь повернуть голову вправо, где невдалеке на покатом склоне возвышался большой деревянный крест.

«Ну и зачем ты сюда притащился? Зачем гнал почти двое суток машину, придумывая себе разные причины и оправдания этого абсолютно лишенного логики поступка. Ты ведь после похорон даже в Москве на его могиле ни разу не был! А сюда-то зачем сорвался?»

Сколько ни старался, Малюта так и не смог ответить себе на мучительный вопрос. Но что-то непонятное, неистребимое, как зов крови, шесть долгих лет тянуло его сюда, в эти выстуженные ветрами горы, к этому страшному месту, где оборвалась жизнь его бывшего кумира, который, как и подобает деспоту, не пожелал уходить в иные миры в одиночку и прихватил с собой еще с полтора десятка верных и преданных ему людей, среди которых, по всем раскладам, должен был быть и лишь по чистой случайности не оказался и сам Малюта. Когда случилась эта беда, в далекой маминой квартирке раздавались звонки, какие-то незнакомые люди выражали соболезнования, мама, пугаясь, бросалась к телефону, а дозвонившись и услышав его сонный голос, молча клала трубку, крестилась и шла в кухню за валосердином.