Страстный революционер, несколько раз сидевший в тюрьме, участник Лондонского съезда РСДРП, знавший В. И. Ленина, который написал ему даже проект его выступления на двадцать втором заседании Думы 5 апреля 1907 года по аграрному вопросу, Алексинский избежал ареста при разгроме социал-демократической фракции лишь потому, что был в это время за границей. Там в 1909 году он принимал участие в партийной школе, организованной группой «Вперед» на острове Капри.

Уже тогда начался его отход от большевиков. Сблизившись с А. А. Богдановым, он вместе с ним настаивал на бойкоте Государственной Думы.

С начала первой мировой войны Алексинский окончательно порывает с недавним прошлым. Он входит в группу крайне правых меньшевиков-оборонцев, редактируя их орган — газету «Единство», ратовавшую за продолжение войны до победного конца. Тогда он, по-видимому, перестал обличать царскую власть, тыкая в воздух карандашом.

* * *

В 1921 году по тихим улицам Истанбула гуляли двое: размышляющая барышня и не совсем обыкновенный поручик. Последний больно переживал крушение фронта в 1917 году. Он говорил:

— А были все-таки люди. На фронте не хотели сражаться. Там шли беспрерывные митинги. Артиллерия разложилась меньше, чем пехота. Вдруг нам, молодым офицерам, приказали собрать наших солдат и идти выручать одного человека, который говорил на буйном митинге в расположении пехотного полка.

Мы пошли. Он говорил, стоя на автомобиле. Это был маленький, тщедушный человечек, как будто бы даже горбатый. Он кричал пронзительным голосом: «Граждане, товарищи! Что вы делаете! Позор! Вы трусы, изменники! Вы губите все, все, что сделали ваши товарищи, погибшие за Россию. Вы губите свободу! Да, свободу, потому что немцы своими сапожищами раздавят нашу свободу. Опомнитесь!!»

А мы, услышав эти слова, стали кругом машины, заслоняя ее собой на случай, если разъяренная толпа бросится убивать его. Да, такого храброго человека я не видел до той поры.

— Кто же он был? — спросила барышня.

Поручик ответил:

— Григорий Алексинский, бывший член Государственной Думы.

* * *

А остальные? Все мы ничего не понимали, что-то лепетали, над чем-то копошились… А рок уже распластал над всеми нами свои зловещие крылья. Этот маленький обвал потолка был ведь только предзнаменованием величайшего крушения. Царская корона упала на Государственную Думу, пробила купол Таврического дворца, похоронила народное представительство, а заодно и тысячелетнюю империю. Все это случилось в то роковое 2 марта 1917 года, ровно через десять лет после памятного заседания в Круглом зале 2 марта 1907 года, последовавшего за крушением потолка.

Почему провалился потолок, я до сих пор не знаю. Ни думская комиссия, ни судебные власти виновников не нашли. Головин считал, что причина обвала — гвозди, которыми прикреплялась основа штукатурки еще во времена Екатерины II, а также электрический мотор, поставленный на чердаке дворца для его освещения. Своими постоянными мелкими толчками мотор раскачал в конце концов эти злосчастные гвозди.

Надо сказать, что правительство после этого обвала обнаружило большую энергию. Уже 6 марта, то есть через четыре дня, Государственная Дума заседала в помещении Дворянского собрания, где нынче находится Ленинградская (Петербургская. — Ред.) филармония на улице Бродского (Михайловской. — Ред.). Зала эта была великолепна и вполне достаточная по своим размерам.

* * *

6 марта согласно принятому на парламентском жаргоне выражению было «большим днем». В Государственной Думе выступал председатель Совета Министров Петр Аркадьевич Столыпин.

Этот человек уже раньше и по сравнительно незначительному случаю обратил на себя внимание. Будучи с 1903 года саратовским губернатором, он выказал отвагу и находчивость в подавлении так называемого Саратовского бунта.

Получив известие, что на площади города собралась огромная толпа, он сейчас же, не дожидаясь эскорта, поехал на место происшествия. Подъехав к толпе, он вышел из экипажа и прямо пошел к разъяренному народу. Когда поняли, что приехал губернатор, к нему бросились люди с криками и угрозами, а один дюжий парень пошел на него с дубиной. И Россия никогда бы не узнала, что такое Столыпин, если бы губернатор, заметив опасность, не пошел прямо навстречу парню. Когда они встретились вплотную, Столыпин скинул с плеч николаевскую шинель и бросил ее парню с приказанием:

— Подержи!

Буян опешил и послушно подхватил шинель, уронив дубину. А губернатор с такой же решительностью обратился к толпе с увещеваниями и приказанием разойтись. И все разошлись.

Есть люди, таящие в себе еще малоизученную силу повелевать. Быть может, это гипноз своего рода, быть может, что-либо другое, но это не единственный случай.

Нечто совсем похожее произошло с Императором Николаем I. Как рассказывали, во времена Чумного бунта в Москве он поскакал к толпе и, осадив коня, крикнул:

— На колени!

И стали на колени.

Эти случаи сами по себе не обозначают ничего больше, как только властность, присущую некоторым людям. Но когда по велению судьбы некто из породы таких людей становится властителем, наличие такого совпадения обычно обеспечивает толковое управление.

Я хочу сказать, что бывший саратовский губернатор, став в июле 1906 года во главе правительства Российской империи, должен был показать себя именно с этой стороны, и он сделал это 6 марта 1907 года в зале Дворянского собрания.

Произошло это так.

Ф. А. Головин, председатель Государственной Думы, сказал с оттенком некоторой торжественности в голосе:

— Слово принадлежит председателю Совета Министров.

Столыпин взошел на кафедру. Он был высок ростом, на полголовы выше меня, и было нечто величественное в его осанке.

Несколько позже, в левых газетах, нашлись борзописцы, которые, сравнивая Столыпина с Борисом Годуновым, писали: «Брюнет, лицом недурен, и сел на царский трон», Столыпин действительно был брюнет, но про него нельзя было сказать, что он «лицом недурен», Был ли он красив? Пожалуй. По-французски про его можно было сказать «un bel homme». Это непереводимо. Я бы сказал, что Столыпин был именно таков, каким должен быть премьер-министр: внушителен, одет безукоризненно, но без всякого щегольства. Голос его не был колокольным басом Родзянки, но говорил он достаточно громко, без напряжения. Особенность его манеры говорить состояла в следующем. Он был прямая противоположность тому, что французы называют causeur[2]. Столыпин вовсе не беседовал с аудиторией. Его речь плыла как-то поверх слушателей. Казалось, что она, проникая через стены, звучит где-то на большом просторе. Он говорил для России. Это очень подходило к человеку, который если не «сел на царский трон», то при известных обстоятельствах был бы достоин его занять. Словом, в его манере и облике сквозил всероссийский диктатор. Однако диктатор такой породы, которому не свойственны были грубые выпады.