— Да… Почему вам пришло это в голову?

— Так… не почему. Нетрудно, впрочем, догадаться, если среди представителей мужской линии вашей семьи недостает одного портрета. Почему вы сняли портрет?

— Так папа велел, после того, как брат…  — Она замялась.  — Как брат влюбился… в эту… особу… из варьете, кажется… С тех пор мы не смели произносить при отце имя брата. Это было тяжелое, грустное время!

Мария снова обратилась к барону. Затеянный комиссаром разговор был ей, по-видимому, тягостен и неприятен.

Видя, что таким путем ему ничего не добиться, комиссар стал обдумывать другой план кампании. Но думать долго ему не пришлось: почти немедленно отворилась дверь и в комнату вошел сенатор.

Он любезно поклонился присутствующим, в особенности барону фон Сфору.

Воспользовавшись случаем, доктор Мартенс попросил разрешения поговорить со стариком наедине.

Тот, видимо, удивился, но, не изменив своему обычному корректному спокойствию, попросил доктора следовать за ним в кабинет.

Здесь он опустился в широкое кресло у письменного стола и жестом предложил доктору Мартенсу занять место напротив.

— Мне хотелось попросить у вас некоторых разъяснений, господин ди Кастелламари,  — начал комиссар.

— Я к вашим услугам, милостивый государь, насколько это, конечно, в моих силах.

— Будьте добры ответить мне на вопрос: были ли вы четыре года назад в Марконе?

— Да, был.

Ответ старого вельможи прозвучал отчетливо и резко. Ничего нельзя было прочесть на его неподвижном, застывшем лице.

— Не помните ли вы человека по имени Бартоломео Джиардини?

При этом имени мрачное лицо старика дрогнуло, точно от скрытой боли.

— Помню,  — по-прежнему отчеканил он.

— Не можете ли вы сообщить мне что-нибудь об этом человеке?

— Он был механиком и работал на вилле, которую я тогда занимал. Больше я ничего не знаю.

— Простите, но я думаю, что ваша старшая дочь, баронесса Штернбург, может дать нам более подробные сведения на этот счет.

— Не знаю. Моя дочь — человек самостоятельный, и я за нее не отвечаю. Прошу вас обратиться к ней непосредственно.

— В таком случае мне остается предложить вам только один вопрос, ваше превосходительство.  — Комиссар вынул из кармана фотографическую карточку убитого Штребингера и протянул ее сенатору.  — Узнаете ли вы Джиардини?

Широко раскрытыми, остановившимися глазами глядел старик на протянутый ему портрет. Несколько минут он молчал, плотно сжав губы.

Наконец он гордо выпрямился.

— По какому праву и с какой целью вы позволяете себе подвергать меня допросу? — спросил он.

Доктор Мартенс тоже поднялся с места. Он видел, что должен открыть карты, ничего не утаивая.

— Я состою полицейским комиссаром в Вене,  — отрекомендовался он с легким поклоном.

— Ах вот что! Полицейский… Можно узнать, что привело вас в мой дом?

— Речь идет о раскрытии преступления. Я обратился к вам, ваше превосходительство, в надежде, что первый гражданин Bенеции не откажет мне в помощи. Нам нужно найти убийцу человека, очень близко стоявшего к вашей семье.

Лицо старого сенатора стало еще мрачнее.

— С чего вы взяли, что… человек этот был близок моей семье? — В вопросе звучала затаенная угроза.

— Если бы, ваше превосходительство, я стал приводить вам все данные, которые имею для этого предположения, то это завело бы нас слишком далеко. Мы можем подтвердить свидетельскими показаниями, что дочь ваша навещала убитого и что его видели за вашим столом в Марконе. Ваша старшая дочь находилась с ним в постоянных сношениях.

Сенатор повернул голову к окну и несколько минут пристально смотрел на лагуны. Когда он снова обратил лицо свое к доктору Мартенсу, тот заметил, что старик был мертвенно-бледен.

— Это портрет Джиардини. Он был сыном друга моей юности и товарищем детских игр моей дочери. Я ничего не имел против того, чтобы они поженились. Что еще вам угодно знать?

— Больше ничего, благодарю вас. Удивляюсь только, ваше превосходительство, как вы мало интересуетесь дальнейшей судьбой этого человека… Бартоломео Джиардини убит седьмого января в Вене!

Лицо сенатора, казалось, побледнело еще больше.

— Молчите,  — хриплым голосом крикнул он,  — я и без вас все это знаю! Не хочу я больше слушать рассказов об этом ужасе… Бартоломео Джиардини был близок сердцу моей дочери, и я любил его… Не смейте касаться ран, которые еще не зажили!

— Простите меня, ваше превосходительство,  — проговорил доктор Мартенс,  — но я по обязанностям своей службы должен касаться вещей тяжелых и неприятных для других. Прошу вас предоставить мне возможность переговорить с вашей дочерью.

— Мета больна, тяжело больна. Волнение может быть для нее пагубно. Как только дочь моя будет в состоянии вас принять, я извещу вас.

— Будьте уверены, ваше превосходительство, что все мои усилия направлены к тому, чтобы пролить луч света на это темное дело. Теперь личность убитого установлена и нам остается найти убийцу.

— Если я в состоянии помочь вам, то вы можете на меня рассчитывать.

Когда доктор Мартенс вернулся в гостиную, он застал молодых людей в уголке за самой оживленной беседой. Они так смеялись, щебетали и болтали, что любо-дорого было смотреть. Нечего и говорить, что они не особенно обрадовались неожиданной помехе, а барон фон Сфор бросил на вошедшего явно недружелюбный взгляд.

Гости простились с хозяином дома, который успел уже вполне овладеть собой и довольно любезно, хотя и холодно, пожал руку доктору Мартенсу. Что касается барона фон Сфора, то он долго и сердечно пожимал руку старого аристократа.

— До вечера, до свидания на площади Святого Марка…  — нежно условились молодые люди.

Когда барон фон Сфор и доктор Мартенс появились вечером на площади Святого Марка, то комиссар был немало удивлен, застав там сенатора ди Кастелламари, который встретил его словами:

— Дочь моя просит вас, если можно, заехать к ней немедленно.

Комиссар поспешно простился с остальной компанией. Гондола быстро доставила его в Палаццо дель Анджело, где его, по-видимому, ждали.

— Вы господин доктор из Вены, которого дожидается баронесса? — осведомился слуга.

Комиссар подтвердил это и в сопровождении слуги, минуя анфиладу комнат, прошел в уютный и изящно обставленный будуар, где баронесса сидела, освещенная неясным светом большой стоячей лампы под кружевным абажуром.

Простое, гладкое английское платье обрисовывало ее стройную фигуру. Пышные золотисто-рыжие волосы были небрежно заколоты и окружали густыми волнами маленькую классическую головку. Держалась она с непринужденной грацией, но в глазах ее, устремленных на доктора Мартенса, было растерянное, вопросительное выражение.