гигантов, а гадким душком неприятностей, которые Судьба наложила под самый мой порог. Для такого несварения она, должно быть, долго питалась салатиками в отделе кулинарии одного из местных супермаркетов.

Тем не менее, тогда, удобно устроившись за спиной своего случайного знакомого, я вдруг почувствовала, что устала себя жалеть. Еще минувшим утром казалось, что на сердце у меня — глубокое озеро тоски. Она медленно испаряется в солнечные дни и скоро возвращается проливным дождем. Но стоило мне покинуть Пустошев, как оказалось, что этой самой тоски осталось не больше стограммового стаканчика, который я осушила, не закусывая. Как самый отпетый алкоголик — увидела дно стакана, с той лишь разницей, что от этого полностью протрезвела.

Одну за другой, я вынула из пучка шпильки, больно тянувшие виски и затылок, отпустила волосы, и шелковые лоскуты ветра тут же вплелись в них, заставив танцевать вместе с собою. Толстяк снова поглядел в зеркало:

— Голодная, небось?

— Да не то, чтобы…

— На сидении около тебя сверток с пирогом. Поешь.

Под самым моим боком, действительно, лежал рулет, аккуратно завернутый в белую бумагу. Удивительно, как я раньше его не заметила. Он издавал такой соблазнительный запах, будто его достали из печи секунду назад. Без лишнего стеснения я отломила огромный кусок и принялась есть.

— Ничего себе! Вот это вкуснотища! Последний раз я такой у бабушки ела лет тридцать назад.

Но толстяк не слушал меня. Его внимание привлекло что-то впереди по курсу.

— Смотри. Твой брат по несчастью.

Я проследила за коротким белым пальцем и увидела бича, уныло сидевшего на обочине. Брат? Неужели мой вид был настолько плох?!

— Он тоже опоздал на твой торопливый автобус.

— Откуда вы знаете?

— Мне так кажется.

С этими словами дядька нажал на тормоз, и «Жигуленок» причалил к высокому пыльному бордюру, протянув метров десять от того места, где сидел бомж.

— Эй, любезный? Можешь подойти? — зазвенел мой благодетель, высунув лысую голову в открытое окно.

Мужчина нехотя повел глазами, затем медленно встал и поплелся в нашу сторону, оставив на месте свои грязные пожитки.

— Чего вам?

— Тебе ехать надо?

Ну вот, все ясно! Медведь этот — никакой не вымирающий вид и не извращенец. Обычный умалишенный на почве альтруизма. Сейчас наберет полную машину криминального элемента и подведет под монастырь и себя, и Алену Сергеевну.

— Ну, надо. И что? — грубо ответствовал бомж.

— Если в Зеленоморск, то нам по пути. Можем подвезти.

На пятнистом лице бича изобразилось удивление. Наверное, перевозку на попутках ему предлагали не чаще, чем мне работу. Наконец, почесав грязную голову, он сказал.

— Подождите тогда. Я вещи возьму.

И поплелся назад к своим убогим вещмешкам.

— Мы что, его подвозить будем? — недоверчиво спросила я, будто не поняла состоявшийся только что разговор.

— А почему бы и нет? — удивился благодетель.

— Он же, вроде, бомж.

— Да хоть Папа Римский! Что ж ему теперь, ехать никуда нельзя?

— Ну, знаете, от Папы Римского, наверное, получше пахнет!

— А тебе почем знать? Ты нюхала, что ли?

Дело принимало неприятный оборот. Новый попутчик погрузил в багажник пару мешков, затем уселся на заднее сидение рядом со мной, прихватив с собой гитару в черном чехле. Я вплотную придвинулась к двери, чтобы не измазать о неряху белую кофточку, и отвернулась к окну. С одной стороны, выказывать недовольство в моем положении было большой наглостью: мало того, что меня бесплатно везли на место назначения, еще и накормили вкуснейшим пирогом. С другой — и благотворительность должна иметь разумные пределы. Что если этот бездомный болен чем-то опасным?

— Я голосовал… Но автобус не остановился, — внезапно заявил пассажир.

— А мы так и подумали, что вы пропустили свой рейс.

Альтруист быстро глянул через левое плечо и лукаво мне подмигнул.

— На что тебе в Зеленоморск, сынок?

Мужчина ответил не сразу. Я воспользовалась заданным вопросом, чтобы обернуться и рассмотреть его. Лет ему было не больше сорока. Лицо длинное, с опущенными уголками губ, вялой бородкой и слегка раскосыми глазами. Довольно унылое, в общем-то, лицо. Длинные волосы с проседью были собраны в хвост и перевязаны ветхой серой резинкой. Несмотря на жаркую погоду, одет он был в длинный темно-зеленый плащ, слишком широкий в плечах.

— Дело есть.

Он нервно передвинул гитару.

— Какое? — привязался благодетель.

Надо же, у меня он даже имени не спросил, а тут такое участие! Видно, чем дряннее выглядит объект его сверхъестественной доброты, тем больше заботы он проявляет. Меня пирогом угощал, а этого, чего доброго, в фешенебельный ресторан пригласит.

— Курить тут можно?

— Если дама не против, — согласился толстяк.

Не дожидаясь моего согласия, бич вынул из-за пазухи сигарету без фильтра и закурил. Затем сильно затянулся, сощурив один глаз, и сплюнул в окошко. Гадость-то какая!

— Дело гиблое, — сбивчиво начал он. — Туда один воротила шоубизнеса приезжает. Он моему отцу кое-чем обязан был. Давно еще… Я музыку пишу.

Вот-те на! Музыку? Я удивленно уставилась на «ароматного» пассажира. Он же замолчал, будучи, по всей видимости, не слишком разговорчивым.

— Ты хочешь, чтобы этот человек помог тебе продвинуться? — спросил альтруист серьезно, будто разговаривал со вполне достойным кандидатом в эстрадные деятели.

— Хрен там он мне поможет! — снова плевок в окно. — Еще десять лет назад запись посылал. Никто не ответил. У них сейчас только сиськи в цене.

При последних словах он бесцеремонно ткнул пальцем в мой еле-второй размер, притаившийся под кофточкой. Я раздраженно повела плечом, отгородившись от наглеца, и процедила злобно:

— Чего же вы тогда туда намылились? Хотя, если бы вы хоть раз в неделю «мылились», шансов было бы больше!

Вместо того чтобы сказать в ответ какую-нибудь колкость, пассажир оглядел свой несчастный зеленый лапсердак, будто видел его впервые, уныло пожал плечами и отвернулся.

— А мне кажется, все у тебя получится, сынок. Музыку пишешь, наверное, хорошую. А это главное. Может быть, споешь чего? Веселее будет ехать.

Вопреки моим ожиданиям, грязнуля не отказался спеть. Даже напротив: его явно обрадовала просьба нашего благодетеля. Он сразу же выбросил сигарету в окно и закрыл его, вероятно, для лучшей акустики. Затем проворно и быстро, как опытная вязальщица накидывает петли на спицы, справился с молниями на чехле и достал гитару — неожиданно ухоженный блестящий инструмент. Мягко цепляя струны и прислушиваясь, он покрутил колки, и, наконец, сказал, прокашлявшись:

— Ангелы.

Потом начал играть. Грустные и, в то же время, светлые звуки полились из-под его пальцев. Мотив плелся сложным изящным узором, аккорд за аккордом, петля за петлей, и когда вступление подошло к концу, музыкант запел. Голос у него был тихий, но