Барщинником (corveable) назывался человек, обязанный выполнять определенный тип работы в течение определенного времени. Она редко бывала сдельной. Два дня пахоты, а не тридцать борозд. Три дня гужевых перевозок, а не перевозка ста мешков. В результате барщинник неминуемо приходил поздно, работал мало, тратил время на еду и питье, отдыхал по всякому поводу и уходил, как только предоставится возможность. Но требовал, чтобы его кормили как следует.

Таким образом, барщина обходилась достаточно дорого сеньору, который прибегал к ней. Разве что ему удавалось договориться с крестьянами, для которых подобная система тоже не была выгодной, поскольку отрывала от собственной земли, своего держания как раз тогда, когда там была масса работы. Когда было нужно собрать урожай до дождя или созревший виноград, работа на сеньора мешала крестьянину работать на себя. И на своей земле крестьянин собрал бы другой урожай.

Поэтому держатель был готов платить, чтобы больше не быть обязанным жать на земле сеньора прежде, чем на своей. Он выкупал свои барщинные повинности. В начале XIV в. во многих деревнях все жители «отмежевались» (abornés) или «подписались» (abonnés), то есть повинностям был поставлен предел.

Но оплата за «подписку» фиксировалась в денежной форме, а деньги обесценивались. На эту удочку уже издавна попадался сам король, судя по этому документу, касающемуся его нормандских доменов:

Далее, есть пять вальвассоров[19]. Служба оных оценивается в сто су. На оных вальвассоров возложена служба, каковой они обязаны, барщинная пахота и боронование, перевозка снопов в августе, каковою они обязаны, для каждого за пятьдесят су, оплачиваемых каждым из года в год…

Далее, есть три человека, каковые обязаны двумя днями перевозок, оцениваемыми в два су шесть денье.

Далее, три человека с тремя лошадьми обязаны ездить в Дьепп за сельдью раз в год.

Далее, три человека обязаны доставлять сеньору зерно, когда сеньор захочет, из Ардувиля в Павильи, и сено на поля дважды в год, и каждая служба оценивается в четыре су.

Оные три человека, сиречь Жан Эганье, Гильом Бюрель и Гильом Баго, освобождены от служб, каковыми они обязаны, за шесть су ежегодной ренты каждый.

Но крестьяне были хитры. Многие сельские общины в изменениях, происходящих в домене, нашли способ отделаться от всего — и от барщины, и от «подписки». Легко отказаться выполнять повинности и собственноручно трудиться, когда знаешь, что сеньор роздал в наделы все земли, на которых когда-то работали барщинники. Какой смысл платить, если у сеньора больше нет обрабатываемых полей?

Таким образом, сеньория теперь зависела от батраков. В этом не было ничего страшного, когда демографическое давление вынуждало людей искать работу. Тревожной эта ситуация стала, когда зарплаты поднялись и одновременно достигли потолка цены на зерно. Земельный доход все меньше мог обеспечить вложения капитала, необходимые для содержания земель. К тому же сеньору нужно было являться и ко двору принца, и на войну, так что он забросил сеньорию и эксплуатировал ее, не заботясь о будущем. Не видя больше в земле того источника доходов, каким она по преимуществу была для предыдущих поколений, аристократия предпочитала доходы от службы. Придворная, судебная и административная, военная служба давали жалованье, пенсии, дары и даже выкупы. Круг замкнулся. Сеньор включился в систему жалований.

Земли, которые иногда продавала старая аристократия, скупали многочисленные нувориши, жаждавшие престижа. Бюргеры, ищущие надежного, а то и прибыльного вложения капитала, горожане, которым повезло таким образом обеспечить снабжение своего дома, — все они не были предпринимателями, преобразующими хозяйственную систему. Не в их силах было остановить процесс деградации сеньориальной экономики. Эти первые бюргерские приобретения, покупки чинша, ренты, прав на рынки на самом деле представляли собой лишь вложения капитала — город еще активно не включился в жизнь деревни. Деловой человек не взял пока в руки руководство ей, а у королевского советника, когда он покупал целую сеньорию, не было других амбиций, кроме как следовать примеру коллеги, уже обеспечившего себе наследство.

Был ли собственник земли потомком старинного феодального рода или только что приобрел ее, связь между землей и хозяином слабела; замок еще был резиденцией, иногда временной, но уже не центром сельского управления. По сравнению с предшественником сеньор видел меньше преимуществ в сохранении ради собственной эксплуатации той «господской запашки», которая прежде была сердцем сеньории и обеспечивала ее связность.

И он раздавал в надел оставшиеся земли. Он возобновлял процесс, начатый с появлением первых цензив франкской эпохи, процесс, прерванный на несколько веков в результате того, что в технике и в экономике установилось некое равновесие.

Выгоду от этих новых наделов получал отнюдь не средний крестьянин, уже переживавший трудности со своим держанием. Он бы не вдруг взялся обрабатывать участки, значительно превышающие его старую цензиву. Получателем новых наделов, «фермером» (fermier) или «арендатором» (metayer) бывшей господской запашки был первый парень на деревне, тот, кто больше всех приобрел в прежние времена, владелец лучшего инвентаря и самых крепких упряжек. Он мог вложить в дело достаточно денег, чтобы ввести новые арендованные земли в эксплуатацию. Богатый крестьянин укреплял свое положение. Тем хуже было для других.

В той Франции, над горизонтом которой сгущались тяжелые тучи, непрестанно углублялась пропасть между разными социальными слоями. Пропасть между процветающим бюргером, сменявшим оловянную посуду на серебряную, и работником текстильной мастерской или подручным строителя. Их объединяло только то, что они живут в городе. Пропасть между зажиточным земледельцем, собственником своих плугов и амбаров, и поденщиком, подрабатывающим на чужой земле, чтобы дополнить скудный доход со своей. Все эти люди различались умением адаптироваться, уверенностью в завтрашнем дне, способностью к развитию.

В начинающемся кризисе кое-кто увидит средство удержаться на плаву. Некоторые в этом преуспеют. Другие пойдут ко дну. Никто не знал, что война окажется Столетней, а недоедание дождливых лет будет способствовать чуме. Но все чувствовали, что легкие времена прошли.

Ко Дню всех святых 1337 г. в Париж прибыл Генри Бергерш, епископ Линкольнский. Прелат привез послание короля Англии, адресованное «Филиппу Валуа, именующему себя королем Франции». Это означало одновременно разрыв оммажа, принесенного в Амьене, постановку под вопрос наследования французской короны и объявление войны.

Погоня за союзами

Значительно ускорило начало войны решение, принятое за год до того собранным в Ноттингеме парламентом: он вотировал субсидию, запрошенную Эдуардом III на это предприятие. Король Англии снарядил военный флот и послал оружие в Гиень. Чтобы разорить фламандскую промышленность и заставить сукнодельческие города — Ипр, Гент, Брюгге, Лилль — из соображений выгоды перейти на сторону англичан, он в конце 1336 г. запретил всякий экспорт английской шерсти во Фландрию. Перед промышленниками встала жестокая дилемма — выбор между французскими покупателями и английскими поставщиками. Эдуард III даже предпринял личную инициативу, чтобы упрочить новую экономическую ситуацию: в феврале 1337 г. он предоставил широкие привилегии всем иностранным работникам, которые поселятся в английских городах. Импорт иностранного сукна был запрещен. Англия намеревалась обойтись без Фландрии.