Говорят, во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся сознание. Так это или иначе, но все эти дни я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о погоде и с тоской смотрю на низкое тяжелое небо, готовое в любой момент взорваться пургой. Сам не знаю, почему я так тороплюсь с выходом на правый фланг. Рогозный все откладывает, а я все настаиваю, как будто там, и именно там, должно решиться что-то очень для меня важное. Я догадываюсь, в чем тут дело. Просто хочется побыть одному, собраться с мыслями.

Наконец природа сжалилась надо мной. В сером, мрачном монолите, нависшем над нашим «Казбеком», появляется брешь, через которую с заоблачных высот сочатся давно забытые нами голубые краски неба, подсвеченные изнутри ярким сиянием невидимого светила. И вот мы в пути. Со мной Мулев и Зрайченко. Еще — рядовая необученная дворняга по кличке Матрос. До соседней бухты нас провожает Завалишин. У «декабриста» сегодня выходной день, и он решил скоротать его с удочкой. Конечно, можно рыбачить и у нас на Докучаевке. Благо кумжи и форели там хватает. Но он предпочел соседнюю речушку. Видно, тоже захотелось уединения. Пожалуй, это единственная привилегия, которой мы с Рогозным одариваем наших отдыхающих. Отношения у нас с Завалишиным специфические. Нечто вроде молчаливого перемирия. Как-никак земляки, почти с одной улицы. Но вопросы на политзанятиях он мне все же подбрасывает, скучать не дает. Да еще какие вопросы! Недавно такое выдал, какую-то архимудреную абракадабру: «Субстанциональность психического субстрата констатируется единством трансцедентальной апперцепции…» — и далее в том же духе еще секунд на сорок. Выговорить трудно, а тут еще изволь объяснить. Ну никакой сознательности у человека…

Вскоре наши пути расходятся: Завалишину — направо, в распадок, нам — прямо. Желаем друг другу удачи.

— Даешь «Любовь»! — салютует нам «декабрист».

— Даешь царский ужин! — отвечает ему Мулев.

Матрос, секунду поколебавшись, бросает Завалишина и увязывается за Мулевым. И как ни звал его тот, как ни уговаривал, какие посулы ни обещал, пес даже ни разу не обернулся. Решил, как отрезал. Вообще наш Матрос — уникальная собака. Пожалуй, единственная в своем собачьем роде. По крайней мере здесь, на Курилах. Очень любит ловить рыбу. До дрожи в теле, до умопомрачения. Когда идет лосось, Матроса от воды не оттащишь. А ловит он его оригинальнейшим образом. Но это не опишешь. Если бы я не видел этот аттракцион собственными глазами, ни за что бы не поверил, что такое может быть.

Море сегодня на редкость спокойное. Отлив. Остро пахнет водорослями, горы которых распластались на обнаженном берегу, — чуть сладковатый душок прели вперемешку с парами йода и освежающим морским озоном. Люблю этот резкий, как у нашатыря, запах. Здорово прочищает мозги. Как раз то, что мне сейчас необходимо. Когда Завалишин сказал «Даешь «Любовь»!», сердце мое, признаться, в очередной раз екнуло. Хотя имел он в виду, конечно, не чувство как таковое, а обыкновенную сопку, обозначающую наш правый стык с соседней заставой. Совпадение это было, разумеется, чисто случайным, но во мне сейчас все так обострено, так настроено на эту волну, что я увидел в этом некую символику.

Кому, когда и почему пришла в голову такая фантазия — назвать сопку «Любовь»? Хотя почему — фантазия? Разве не сказал кто-то: «Любовь — над бурей поднятый маяк, не меркнущий во мраке и тумане…» Да мало ли еще какие могли быть ассоциации. А вот для меня этот маяк померк. Конечно, ее письмо у меня в кармане, и еще в моих силах все поправить, все вернуть. Нет, она не пишет об этом прямо (знаю, слишком горда для этого), но за каждой ее строкой я чувствую мольбу о помощи и надежду на прощение. Вот уже несколько дней в моей голове сплошной ералаш. Я не знаю, что делать. Я понимаю, что кощунственно не протянуть руку помощи, когда человек нуждается в этом. Любимый человек. Конечно, во имя этого у меня хватило бы сил переступить через свою обиду, гордость, отвергнутые чувства. Но, честно говоря, я не знаю, что мне ей ответить. Я лишь чувствую — а сейчас на берегу особенно остро — от меня безвозвратно что-то ушло, что-то во мне навсегда убито…

Меня отвлекает свист. Это Мулев подзывает стайку нерп, сопровождающих нас от самого «Шпиля». Удивительно любознательные, симпатичные и музыкальные существа! Круглые их головы, как футбольные мячи, то и дело появляются из воды буквально в нескольких метрах от нас, буравят нашу компанию круглыми пытливыми глазками и, как локаторы, настраиваются на переливчатый мулевский свист. Концерт, да и только. Нашему Матросу явно не по вкусу это соседство. Время от времени он лениво облаивает нерпичий выводок, и Мулеву приходится его урезонивать. Надо слышать, как он это делает: спокойно, рассудительно, как с человеком беседует.

Мне нравится Мулев. Стройный, подтянутый, веселый парень. Спортсмен, гитарист, фотограф, заводила. Я понимаю, командиру иметь любимчиков негоже, но чисто по-человечески я ему симпатизирую. В нем есть та незаданная открытость и ясность, которая, как магнит, притягивает к себе людей. Вряд ли у нас на заставе найдется человек, который бы не мечтал сходить с ним в наряд и по-настоящему не был бы счастлив, если вдруг выпадала такая удача. Для него всегда припасено хорошее местечко во время киносеанса, в столовой, в сушилке. А наши «молодые» его просто боготворят, потому что с ними он прост и незаносчив и в любую минуту готов помочь. У него удивительный контакт с людьми. Да и не только с людьми. Вся наша заставская живность — его друзья. Его даже Дон Карлос не трогает, ведет себя с ним как безобидная овечка. А сейчас вот увязался наш Матрос, без колебания бросив Завалишина с его рыбалкой и сытным ужином. А еще Мулев — наш заставский запевала. Помню, на первом занятии по строевой они мне дружно грянули: «Для тебя, моя родная, эта песенка простая. Я влюблен — ать, два, — и ты, быть может — ать, два, — потеряла сердце тоже…» «Застава, стой! — скомандовал я. — Что это такое? Мулев, объясните…» «Строевая лирическая песня на тему любви, — с невозмутимым видом ответил наш запевала. — А что, товарищ лейтенант, эта тема у нас больше неактуальна?» «Почему же? — ответил я. — Вполне. И даже очень. Но давайте договоримся раз и навсегда: на строевой будем петь только строевые песни…» Теперь они у меня лихо исполняют нашу «Курсантскую» и «Махорку»:

Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко,

Мы готовы в бой, эх, мы