Хорошо. Вы знаете, про что эта дурацкая песенка. И слезы у меня, между прочим, кровавые. Мои слезы. Конечно.

Господь наш Иисус Христос…

А может быть, я и должен был прослезиться, как Он.

Потому что Он плакал в Гефсиманском саду — так нам говорили монахини. И из Его глаз текла кровь. Иисус плакал кровавыми слезами, потому что видел будущее. Все злодеяния истории. Прежде, еще ребенком, я думал, что он оплакивал мучеников и погибших в войнах — во всех войнах, вплоть до Мировой. Не «Первой» мировой войны, тогда они еще не были пронумерованы. На самом деле, Иисус плакал кровавыми слезами из-за Кайзера, убийства Линкольна и Реформации. Монахини не упомянули крестовые походы и испанскую Инквизицию, а Гитлер и Хиросима еще ждали своего часа. Само собой, не было никаких упоминаний о вампирах, доброжелательных или недоброжелательных, и о маленьких девочках, живущих в грязных норах, или кофеварках, переделанных для того, чтобы подогревать изготовленную на фабрике кровь. И все же, даже без всего этого — в начальной школе, когда я был ребенком, — мы кивали. Понимая. Соглашаясь, что в истории — до настоящего момента — произошло достаточно много вещей, которые могли заставить Сына Человеческого лить кровавые слезы. Забавно, что мы продолжаем плыть по течению. Забавно: все, что потребовалось для этого сегодня — некий кровосос и некая дурацкая сентиментальная песня.

Ладно, проехали. Бесполезно плакать над пролитой кровью. Уже бесполезно.

Я пытаюсь.

Заметьте, какое слово я выбрал. «Пытаюсь». Это от слова «пытка».

«Пытаюсь». Я пытаюсь убить Исузу. Я действительно пытаюсь. Честное слово. После этого слезоточивого номера я чувствую, что наступил удачный момент. Если не для того, чтобы перекусить, то… ну, в общем, по крайней мере для того, чтобы избавиться от свидетеля моей… слабости. То, что она почувствовала жалость ко мне, к моим слезам — вот что меня сподвигло. Это спусковой механизм. Это последняя соломинка, которая сломала последнюю балку два на четыре дюйма. Вот!

Это твой смертный приговор, маленькая фабрика дерьма! Возможно, мне следует выразиться чуть более изысканно. Произнести это вслух. Громко, чтобы слова прозвучали не только в моей вечно перегруженной мыслями голове. Необходимо что-нибудь в таком духе, думаю я — как всегда, задним умом. Что-нибудь подлое и мерзкое. Что-нибудь такое, что позволит выстроить определенный визуальный ряд. За отсутствием зловещего музыкального сопровождения, которое должно вызвать определенный настрой в ожидании предстоящей сцены. На самом деле все, что вам требуется, дабы вызвать определенные ассоциации — это подходящий текст, произнесенный определенным тоном. Если нет ни реплик, ни призрачной музыки, ни манер, которые должны наводить на мысль о подвохе, вы получаете примерно следующее.

Ваш покорный слуга стоит в классической позе, хорошо знакомой вам по фильмам и предполагающей замедленную съемку сцены убийства. Клыки торчат, рот растянут так, что шире некуда, руки напоминают когтистые лапы, пальцы растопырены и дрожат. Каждое сухожилие, которое крепит палец к ладони, натянуто, как струна. Мои пальцы шевелятся, словно я изображаю ползущих тарантулов — оч-ч-чень страшно. Иными словами, вы получаете дурную пародию Белы Лугоши в моем исполнении, только с выключенным звуком.

Я хочу выпить твою кровь…

Да, сей перл я озвучивать не стал. Возможно, это единственное, что я сделал правильно. Не могу сказать, что от этого был бы прок. Исузу реагирует именно так, как заслуживает моя слишком серьезная попытка внушить ужас.

Она хихикает.

«Хи-хи».

Самое свободное и самое громкое «хи-хи», какое я до сих пор от нее слышал.

— О, Марта, — она смеется, отталкивая меня своей ручонкой. — Ты прикалываешься.

С таким же успехом этот шестилетний детеныш-смертный мог бы оторвать мне яйца и вручить их мне. Хорошая попытка, парень. Жаль, что неудачная. В другой раз повезет.

— Я не прикалываюсь, — возражаю я, хотя понимаю, что дело проиграно. Когда вам приходится объяснять, что вы не дразнитесь… С тем же успехом вы можете копать и дальше, поскольку вы сами себе могильщик. Движение вглубь просто приблизит вас к аду.

И я уже проходил через этот ад…

Вы знаете, в отношениях с девушкой наступает момент, когда вы понимаете, что перегнули палку и уже не сможете просто перепихнуться. Когда вы чуть-чуть слишком долго играли в хорошего парня, и потенциальная любовь всей вашей жизни приходит к выводу, что вы слишком хороши для постели. Она не хочет «разрушать дружбу», и так далее, и тому подобное.

Да, вот это и есть ад — то, о чем я говорю. Ад отношений. Ад свиданий. И я бывал там много-много раз — так много, что не сосчитать. Вот причина, по которой Граф Марти остается холостяком в свои сто с чем-то. Вот почему Марти-Хищник садится в лужу, когда начинает играть в Марти-на-свидании, и почему Марти Доброжелательный Вампир ходит в стрип-клубы даже после того, как все перевернулось с ног на голову — привычка, от которой он совершенно не в состоянии избавиться.

И теперь, похоже, Марти-Хищник больше не может играть даже Марти-Хищника.

Не из-за реакции Исузу. Не из-за ее смешка, не из-за ее бьющего точно в цель «хи-хи», которое становится все более и более открытым, все более объемным, окружает меня. Сам того не подозревая, я усыпил ее бдительность, внушив ей чувство полной безопасности.

Дерьмо…

Я слишком долго играл в защитника, и она больше не верит в мои клыки. Теперь я — щенок, котенок. Я — домашнее животное, дружок с острыми зубками, которые не могут причинить никакого вреда. Клыки только-для-вида, вот что это такое.

Дерьмо…

И еще более сокрушительный удар.

Изрядная часть меня против этого не возражает. Если быть с собой абсолютно честным, изрядная часть меня испытывает изрядное облегчение. В связи с тем, как она непринужденно поставила на место меня вместе с угрозой, которую я представляю.

Как только Исузу касается моей груди своей ручонкой и отталкивает, решив, что я дразнюсь, я хватаю ее за запястье. Я мог бы сломать его, как прутик. Это полностью перевернуло бы ее восприятие ситуации. Она бы поняла, что я не «просто дразнюсь». Это вбило бы ей в голову немного здравого смысла. Возможно, я потягивал бы кровь, бьющую струей из разорванной кожи на месте открытого перелома. Возможно, пробегал бы языком по зубчатому сколу кости, торчащей наружу, пока она не станет белой и блестящей. Возможно, именно так я бы и поступил. Она бы кричала, вырывалась, но к тому времени, когда мои голодные соседи вынесут дверь, дело будет сделано. Возможно, я отбросил бы ее безвольное тело, точно пустую бутылку пива, которую швыряют о бордюрный камень, чтобы она разбилась.

Возможно, именно так я бы и поступил. И в моей квартире стало бы тихо и спокойно, как раньше. Половицы, которые всегда пищат между пустой гостиной и спальней, смогут снова издавать свои редкие, одиночные, такие предсказуемые поскрипывания. И я сам… Я мог бы снова попросить этот вечер, и следующий, и тот, который будет после — показать мне нечто действительно ценное, ради чего стоит жить.