Я могу слышать визг спортивных автомобилей, точно таких же, как мой, на крытой стоянке, быстрые шаги в холле, входная дверь открывается и хлопает. Я проверяю замок на собственной двери. Открыто, как обещано. Если я умру прежде, чем проснусь…

Я плотно задергиваю тяжелые шторы и направляюсь к спальне. Дверь уже закрыта, когда я замечаю это. Отмычка. Она никогда не привлекала моего внимания — потому что в ней до сих пор не было необходимости. Я живу один. Всегда. Единственная дверь, которую я когда-либо потрудился запирать — входная. Если бы вы спросили меня прежде, есть ли замок на двери в мою спальню, я высказал бы минимум два предположения. Но замок там есть. Отмычка. Конечно.

Это означает, что я могу запереть дверь, обеспечив себе дополнительный рубеж безопасности. Если захочу. Если я захочу оградить себя от риска. Но если бы мне не хотелось рисковать, я высосал бы Исузу еще в норе. Если бы мне не хотелось рисковать, у меня остались бы воздушные подушки, и я никогда не оказался бы там, где ее нашел.

Я смотрю на ключ, торчащий из скважины. Стоит ли мне?..

Конечно, тебе стоит.

Но… стоит ли мне?

С одной стороны, оставляя дверь в мою спальню незапертой, я создаю иллюзию доверия. Исузу не сможет обнаружить, что я спрятал наиболее опасные предметы, но если она проверит дверь моей спальни, а она окажется запертой… это будет означать, что я что-то скрываю, что я не доверяю ей, а значит, мне тоже нельзя доверять.

Я смотрю на ключ, торчащий из скважины.

Я закрываю мои глаза и пытаюсь представить Исузу, которая лежит в багажнике, ждет, когда смолкнет последняя сирена, ждет, когда металл у нее над головой нагреется на несколько градусов. Тогда она сможет толкнуть спинку заднего сиденья и вылезти наружу. Я представляю, как она идет по асфальту, цокая пластиковыми подошвами своих туфелек, какие носят маленькие девочки. Туфельки мы забрали из норы вместе со сдутым матрацем, «кошачьим кормом» и кое-какой одеждой, все еще сильно пахнущей человеческим потом и кишечными газами. Она моргает от яркого света, но не покрывается волдырями, не начинает дымиться, в отличие от вашего покорного слуги. В отличие от всех остальных ваших покорных слуг, которых вы знаете. В небе, наверно, летают птицы. Исузу, наверно, останавливается, чтобы проследить за их полетом. Ее сердечко, наверно, бьется часто, даже при том, что она знает, что солнечный свет — ее ангел-хранитель, который присматривает за ней, оберегает ее, пока ее мама где-то далеко помогает летучим мышам обрести свежесть дыхания. Она открывает входную дверь моего дома и видит, что внутри кромешная тьма. Маленькое сердечко, вероятно, начинает стучать немного чаще. Наверно, она задается вопросом: существует ли на свете такая штука, как страдающие бессонницей вампиры? Будь я таким вампиром, сказал бы я ей или нет? Она смотрит на солнечный свет, потом снова в темноту. Она преодолевает четыре лестничных пролета до моей квартиры так быстро, как только в состоянии. Сверяется с клочком бумаги, который я дал ей, определяет местонахождение двери, вцепляется в ручку обеими руками, поворачивает, толкает и — щелк-щелк по деревянному полу. Она начинает проверять двери: спальня для гостей, ванная, моя комната. Не заперто. Не заперто. Заперто.

Ее сердце настойчиво твердит, что это неспроста. Она помнит, как я облизывал пальцы. И если прежде она не думала о том, чтобы убить меня, теперь она начинает об этом думать.

Она наполняет стакан водой — она видела, как ее мама проделывала нечто подобное, — и использует его как лупу, чтобы поджечь несколько старых газет. Она выбегает наружу, вниз и сидит на капоте моего автомобиля, наблюдая, как целое здание, полное вампиров, окутывается дымом. Готов спорить, что она смеется. Готов спорить, она издает все то же приглушенное хихиканье, смеясь в том числе и над своей газующей попой.

Двухминутное предупреждение, и я открываю глаза, все еще устремленные на замочную скважину в двери моей спальни. Я протягиваю руку и вытаскиваю ключ. Громким щелчком кладу его на свою тумбочку.

— Мать твою, — произносят мои губы.

А мое сердце? Мое сердце оставляет это без комментариев.

Когда я просыпаюсь, из меня не торчит ничего такого, что не должно торчать. Ничто нигде не дымится, ничто нигде не сломано. Однако я слышу, как что-то хрустит. И когда я поворачиваю голову… Вот они — двухцветные глаза, переливающиеся над парой щек, за которыми исчезает сто долларов в эквиваленте очень несвежего шоколада.

Я понятия не имею, как долго Исузу стоит, таращась на меня. Сон вампира больше походит на спячку или кому, чем на дремоту. Смертным мы кажемся мертвыми. Дыхание становится редким — меньше одного вдоха в минуту, — частота сердечных сокращений спадает до минимума, чтобы только не позволить нашей крови свернуться. Когда мы спим, вы можете поднести к нашим глазным яблокам фонарик фирмы «Black & Decker», и мы даже не дернемся.

Исузу расправляется с другой пригоршней шоколада и тут замечает, что вместо моих слишком бледных век видит ту же блестящую черноту, что и прошлой ночью. И прежде, чем я успеваю вымолвить хоть слово — и даже до того, как ей удается сделать глоток — она хочет выяснить, знаю ли я, кто это такой. Она указывает на коробку, на карикатурные клыки.

— Знаю ли я, кто такой граф Чокула? — эхом отзываюсь я, одновременно задаваясь вопросом: как я мог забыть включить это в список вещей, которые надо спрятать.

Сначала я подумываю о том, не соврать ли ей — о том, что графа Чокулу избрали на должность вампирского Санта-Клауса — но потом решаю, что не стоит. Хватит и того, что я твержу ей, что ее мать жива.

— Не-а, — говорю я. — Боюсь, что нет.

— О, — отвечает Исузу, принимая информацию с совершенно нейтральным видом.

У нее просто возник вопрос, и она хотела получить ответ, но не надеялась услышать что-то определенное. Чистое любопытство. Никакой заинтересованности. Я почти забыл, что такие вещи возможны.

Исузу выгребает еще одну пригоршню шоколада из коробки, запихивает в рот, жует. Таращится на меня своими огромными, все еще человеческими, все еще частично-белыми глазами. Моргает. Но это не обычное моргание. Она моргает совершенно сознательно, по собственной воле. Прекращает жевать, глотает, снова делает то же самое.

— Моя мама говорит: так коты улыбаются, — говорит она и моргает в третий раз.

О…

Ладно.

Я моргаю в ответ. Исузу расплывается в улыбке, потом прикрывает рот ладошкой, приглушая хихиканье. Моргает снова. Я моргаю в ответ.

Она моргает. Я моргаю.

Она. Я.

Она. Я.

Она. Я.

Она хихикает. То же самое невыразительное «хи-хи», но чуть свободнее, чуть живее, чуть громче. Прежде я имел обыкновение задаваться вопросом: как провести вечность? Как вы убиваете бессчетные минуты, часы, ночи? Колошматите их, как боксерскую грушу? Тяните их, пока они не сдохнут сами? Или просто берете и убираете из вашего автомобиля подушки безопасности?