деловой тон Николай, когда официантка ушла. – Как у тебя успехи?

Я хотел начать рассказывать о редакции, но воспоминание о старике не давало мне покоя. Не известно ли Николаю что‑нибудь об этой истории?

– Коля, ты знаешь, я только что по заданию редакции был на Абрикосовой, у Сотникова. Помнишь такого?

– Сотников? Нет, не помню.

– Ну это ветеран, у которого дом отобрали в Пантелеевке. Да ещё, кажется, и избили его.

– А, знаю, – глухо отозвался Николай. Он нахмурился, опустил глаза и вжал голову в плечи, став похожим на боксёра, ушедшего в глухую оборону. – Это Обухова, покойника, проделки. Земля ему понадобилась, вот он и расселил деревню.

– Что же тут у тебя творится? – возмутился я. – Старик же глубокий, а вы не то, что не помогли ему, а даже выслушать отказались. Это у вас обычная практика?

Николай выпрямился на стуле и нервно передёрнул плечами.

– Да мы пытались кое-какие следственные действия провести, – сквозь зубы процедил он, упрямо глядя в сторону. – У нас три следака эту историю крутили, и в Москву ездили, и на месте со своими пытались договориться. Ну не давали нам уголовку возбуждать и всё! Ты не понимаешь, что за человек был этот Обухов – у него везде завязки имелись – и тут, в городе, и в областном правительстве… Да даже в Генпрокуратуре!

– Ты знаешь, это всё как‑то дико, – твёрдо сказал я.

– А, думаешь, мне легко так работать? – вскинул на меня затравленный взгляд Николай. – У меня с одной стороны опера бунтуют, с другой – начальство по башке стучит. Что мне – в позу становиться, бросать всё? А ведь ещё и другие дела есть, у меня вон в те дни трое подонков девчонку пятнадцатилетнюю снасильничали. Целыми сутками под окнами родители их бродили, в ноги кидались, деньги совали. У одного папаша – депутат горсовета, у другого – ларьки держит на Теремническом рынке. Уйду я, а тот, кто вместо меня на это место сядет, не ровен час и отпустит их… Что делать – жизнь такая – приходится выбирать.

– Тяжёлый у тебя выбор, – глухо заметил я.

– Коррупция, знаешь ли, всюду есть, – внезапно выпалил Николай. – Думаешь, в Америке кумовства нет, в Европе блат не в ходу?

– Да причём тут Америка с Европой? – удивился я этому неожиданному повороту.

– Да притом, что только и говорят все эти ваши правозащитники и прочие оппозиционеры, кормящиеся на заморские гранты, о том, как в России жутко живётся. Воровство, коррупция, беспредел власти. А это разве только у нас? Вон, в США два миллиона человек в тюрьме сидит. Самое большое число заключённых в мире – как у нас в ГУЛАГе в тридцать седьмом! На себя бы сначала посмотрели!

Выговорившись, он продолжал мрачно смотреть исподлобья, нервно щёлкая зажигалкой. Не отвечая, я с минуту изучал своего приятеля любопытным взглядом. Спорить, конечно, не стал – бесполезно. Очевидно, Николай был преданным зрителем «России 24», «Рашитудей» и тому подобных прогрессивных телеканалов. Легко было понять и то, почему утешительные представления о проклятом Западе и о том, что на Родине не хуже, чем везде, упали на благодатную почву в душе терпиловского полицейского. В ином случае Николаю пришлось бы учиться принимать тот факт, что он живёт в неком неприятном месте, погрязшем в коррупции и злоупотреблениях. А мысль эта не из комфортных.

Интереснее было другое тонкое обстоятельство, о котором необходимо сделать небольшое, но важное отступление. Дело в том, что, поселившись в карликовом уме обывателя, воззрения, продиктованные пропагандой, не только достигают цели говорящих голов из телевизора, вызывая у того ужас перед окружающим миром, но и обладают сокрушительным побочным эффектом – их носитель погружается в сомнамбулическое состояние, лишаясь остатков совести и делаясь безразличным к стонам обездоленных. Логика этого психологического превращения весьма проста и незатейлива. Заверив человека в отсутствии в мире честности и справедливости, пропаганда неизбежно проваливается со второй своей сверхзадачей – убеждением зрителя в наличии данных симпатичных качеств у отечественных чиновников. Эта манипуляция не удаётся просто в виду того, что на родные просторы наш гражданин всё-таки предпочитает смотреть собственными, а не телевизионными глазами. Мир для потребителя останкинской продукции оказывается, таким образом, залит чёрной краской. Однако, единожды признав, что зло повсеместно, он неизбежно приходит и к выводу о том, что подобное положение вещей – норма. А, следовательно и бороться с ним – занятие суетное и несерьёзное: куда выгоднее вести себя тихо, хорошо кушать, да не забывать время от времени переворачиваться с одного бока на другой во избежание пролежней.

Потеряв идеалы и утратив совесть, человек из существа социального превращается в растение – но и только. Гораздо драматичнее дело обстоит со сторонниками подобных взглядов, облечёнными властью (а их, увы, немало, ибо пропаганда не выбирает себе жертв точечно, а обречена бить по площадям). Поняв, что мир полон греха и правды искать негде, те, в отличие от обывателей, не только не опускают свои руки, держащие пистолеты, резиновые дубинки, мэрские и губернаторские скипетры, но зачастую энергично поднимают их для приумножения этого самого греха, притом со вполне очевидными для себя материальными выгодами.

Глядя на Николая, я напряжённо размышлял над тем, какую роль в этой игре он выбрал для себя: решил ли остаться светочем во всемирной мгле – то есть принять должность невыгодную во всех отношениях и сопряжённую с многочисленными трудностями, или же собирается устремиться по торной дорожке к материальному преуспеянию и успешной карьере? Судя по его пафосному тону, от положения защитника униженных и оскорблённых он ещё не отказался. Но пафос – родной брат фанатизма, а фанатизм тяготит, утомляет, от него быстро устают. Очевидно, что рано или поздно в душе моего друга, заражённой пропагандой, начнётся известная психологическая борьба. И не произойдёт ли так, – думал я, – что именно её исход определит судьбу нашего расследования?..

Сейчас, спустя год после окончания терпиловских событий, я вспоминаю это случайное предположение, удивляясь его точности, и невольно задумываюсь над тем как часто судьба даёт нам в руки ключи к самым сложным своим загадкам, и как редко, как небрежно, мы прислушиваемся к её настойчивому голосу…

 Мы молчали с минуту. Видя моё нежелание продолжать спор, Николай успокоился, махом опрокинул стопку, поднесённую официанткой, и, звонко щёлкнув зажигалкой, закурил.

– Ну ладно, зачем позвал? – умиротворяюще поинтересовался я, заметив, что под действием алкоголя строгие линии на лбу моего приятеля начали разглаживаться.

– Да по поводу работы хотел расспросить. Как у тебя первый день прошёл? – хриплым после водки голосом выговорил Николай.

– В редакции пока ничего