Мрик-мрак – снова Родион.

Мрик-мрак – снова вышел.

Мрик-мрак – адвокат, мрик-мрак – вышел.

Мрик-мрак – директор. Мрик-мрак – Родион; директор, адвокат, мрик-мрак, Родион, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак!

Ни-ту-да! Всегда входишь не туда!

Судья с дулей… ещё не хватало. Крашеный прокурор. Чистый лист бумаги и карандаш, как «указательный перст». Поэт – будто он снеговая баба, сидящая на парковой скамейке.

У поэта ничего не получается, не получается: Там, на том светке… – старается поэт, – Там на том светке…

«…ничего нетка!» – рыкает и вываливается из лаза в стене страшный палач, и припечатывает, прикалывает ударом громадного топора листок с правилами для заключённых к стене.

«Гей! гей! – кричит укротитель (всем видно, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель). – Ап! Ап! Фьють! – свистит Никита Лукич и щёлкает кнутом и, пуская искры, тыкает горящим факелом. – Vorwärts! – и пытается загнать зверя на блестящий катающийся в голове Цинцинната шар. – Ап! Ап! Vorwärts! – Но палач не сдаётся, бьёт лапой, рычит и, в свою очередь, пытается топором… хоть что-нибудь топором: «А атлантишка наш как?!»

Бедный Цинциннат хватается за куприк, что на затылке (он-то милый за что?)

Свистит кнут, и голова палача падает, вопя: «мой атлант, мой атлантишка» – и превращается в жёлтую личинку стрекозы, у которой, в отличие от палача, атлант отсутствует.

Цинциннат нанизывает личинку на крючок и забрасывает в Стропь, чтоб наловить пискарёй.

Громадные пискари, будто это даже не пискари, будто это пискари похожие на Марфиньку с Эммочкой, бросаются на личинку и щиплют её со всех сторон, щиплют, а личинка увёртывается, и Марфинька вместе с Эммочкой, уже прямо из-под купола, в обтягивающих трико, по верёвочным канатам, скользя, в защиту, с чёрной бархаткой и с планом крепости в рюкзачке, снова набрасываются на беспозвоночного палача и, размахивая одна чёрной бархаткой, вторая планом крепости, теснят его… стали теснить палача; дрессировщик (видно всё же было, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель), снова свистя и щёлкая кнутом, снова пуская искры и тыкая горящим факелом, пытается загнать зверя: „Ап! Ап! Vorwärts!“ – пытался… но палач снова не сдавался, бил лапой, рычал и, в свою очередь, пытался топором… хоть что-нибудь топором: «Наслаждение любовное! – кричал он, – Когда даже воздуха не хватает!..» – горланил он, расплёскивая вокруг себя краснющее что-то, пытаясь выдать это что-то за кровь, хотя это было больше похоже на сотерн, а может это был медок, вино, вино, которое Марфинька и, с задатками балетной танцовщицы Эмочка, захлёбываясь, схлёбывали трубочными губами и слизывали отовсюду, возбуждёнными языками.

Воздуха не хватало. Цинциннату не хватало воздуха:

– Я же просил всех выйти!

Да, мой бедненький Цинциннат! что ты строишь себе всякие иллюзии (снова иллюзии)? Из этой могучей паутины выбираются только мудрецы. Или ты мудрец у нас? Что ты пытаешься найти ответ там, где его и быть не может? пытаешься вообразить себе то, чего не бывает? Что же тебя не поразит, например, мир твоего детства, тайная прелесть первой любви, потрясение первого соития? Что, всё какие-то шары, да шамберьеры с дрессировщиками? Что все эти сказки, сказки? Вот именно, сказки.

То, к чему ты стремился, хотел познать и осуществить в этом мире – ты осуществишь в том…

А что ты хотел осуществить? к чему ты стремился? что хотел познать? Наслаждения? любовные и гастрономические?.. что? Отвечай, и если нет ответа, не раздумывай долго. Ты хотел насладиться властью, силой, способностью воображать, умением создавать или разрушать, ты мечтал о славе, о чём мечтал ты? Или, может, все твои мечты упирались, как уже сказано, в матрац или, предположим, в лучшем случае, в румяную и бирюзово-потно-прохладную грудь Марфиньки?

Иллюзии, иллюзии! Попал Цинциннат в их сети и крикнул:

«Потушите!»

Но даже если бы он не крикнул, всё равно, свет погас бы, так как он тушился Родионом ровно в девять. Отделение закончилось. Об окончании сообщили перегулы и загулы казематных часов.

Темнота, как сказал автор, соединилась с тишиной.

Но мы же знаем, что тишина бывает разной. У нас была та, в которую стучатся.

Второе отделение

Тили-тили, тили-бом! Тили-тили, тили-бом! – так хотелось бы начать вторую главу. Но не до «тили» сейчас. У нас не очень весло… весело.

Газета прела на кулебяках. «Голос публики»… или у кого-то есть сомнения, и он думает, что это было «Доброе утречко»? Не возражаю. Знаю только, наверняка, что передовая статья на обеих, была писана двумя известными соавторами, в том же жанре плутовского романа с элементами сатиры, в котором писали ещё более известные: «Хорошо излагает, собака. Учитесь» или «Почём опиум для народа?» Помните?

Она-то – передовица (а то все уже забыли о чём разговор) и вспыхнула белым, вдруг, светом, полоснувшей по ней, вышедшей за окошком Луной.

Заголовок был понятен всем: и проницаемым, и непроницаемым, и полунепроницаемым… может только уж совсем непроницаемым?..

Большой, громаднокеглевый, с причудливой гарнитурой на всю страницу заголовок: «Казнить, мол, нельзя, мол, помиловать»! – Ни один заголовок в мире, включая известный читателям моего любимого автора «Quercus»39, не вмещал в себя столько смысла. В общем, заголовочек ещё тот. Журналюги, одним словом!

Дальше было написано:

Публика и кричала, и хлопала, и хохотала. Свистала ещё, когда один за другим выходили на эстраду летнего городского театра заслуженные артисты, члены городского выездного театрального суда: председатель, секретарь, Боки, Маскерони; прокурор занял место за импровизированной кафедрой; защитник, всеми уважаемый (как же защитник может быть неуважаемым?), занял своё место за импровизированной (это слово подразумевает наскоро сколоченную и сколоченную не надолго мебель, одним словом, театральная декорация), за импровизированной конторкой занял место, с виду очень похожий, ну, хотя бы, заячьей губой и синими бровями на Романа Виссарионовича, адвокат Роман Виссарионович.

Трудно поверить, что такое длинное предложение мог написать какой-нибудь журналистик, репортёрчик, журналист, репортёр, пусть даже журналюга, как сказал композитор, пусть даже в соавторстве с каким бы то ни было… Но… что сказать? Да вот, уже сказали:

Мы память,

Мы память,

Мы вечная память

Друг друга.

И ещё надо сказать, я знаю – эти оба раньше специализировались на обозрении театральных спектаклей, но так как жизнь всё больше становилась (становится) театром, то, понятно – и жизнь обозревать им было, как говорит удачный фразеологизм и идиома, являясь в то же время устойчивым словосочетанием – «с руки» (идиома вообще-то говорит – «не с руки»).

Дальше журналюги анализировали, синтезировали и интерпретировали. Речь шла об открытом заседании городского