Книга открылась на странице с фотографией деревянной фигурки фараона Тутанхамона на погребальном ложе. По сторонам две деревянные птицы: одна — с человеческим лицом, его Ба, другая — с лицом бога солнца Гора, что должно было символизировать, что Ба Тутанхамона — это Ба фараона, живого бога. Я перевернул страницу и начал читать:

Для обозначения Ба употреблялся иероглиф, символизировавший аиста, тогда как в похоронном искусстве это любая птица с человеческим лицом и иногда с человеческими руками. Каким бы ни был образ, считалось, что душа-Ба постоянно привязана к телу и освобождается только после смерти, когда вольна лететь куда угодно, даже на Солнце.

По сторонам места захоронения сажали деревья, чтобы души-птицы, прежде чем взмыть к звездам и взять с собой все человеческое, что было в усопшем, могли насладиться тенью. Древние египтяне облегчали начало путешествия, рисуя в стене склепа ложное окно или дверь.

Я вспомнил, что у Ба на татуировке Изабеллы был ее профиль. Она совершенно серьезно говорила, что сделала наколку на лодыжке, чтобы облегчить себе переход в загробный мир. Что-то в ее татуировке меня сильно беспокоило: беззащитный профиль с выдающимся носом и большими глазами, птичьи лапы с огромными когтями — все было нацелено на полет. Неужели это было посещение ее Ба и Деметрио прав? Я несколько мгновений обдумывал эту мысль, а затем отбросил как смехотворную. Но крупица сомнений все-таки осталась. Потрясенный тем, что случилось с телом жены, я решил во что бы то ни стало разобраться, как это произошло и почему.

Меня вывели из задумчивости сильный, настойчивый стук в парадную дверь и топот побежавшего открывать Ибрагима. Я вздрогнул — в мозгу вспыхнуло предостережение Фахира. Или это полиция, явившаяся под каким-нибудь мелким предлогом обыскать виллу? Но в этот момент на лестнице раскатился гулкий голос Барри:

— Дружище! Одевайся! Поведу тебя прогуляться!

Ресторан «Юнион» был одним из последних бастионов колониального Египта. Любимое заведение александрийского общества до национализации, он и сейчас сохранил остатки прежнего блеска. Старшие официанты носили черные костюмы (теперь с потертыми обшлагами и воротниками) и бабочки, их помощники — белые тюрбаны и коричневые джеллабы. Богато украшенные красно-коричневые обои начали лупиться, бархатные шторы были в пятнах, но рояль по-прежнему блестел, и в ушах пианиста сияли настоящие бриллиантовые серьги. На вершине славы ресторан предлагал поступавшую из Ирана белую икру, французский паштет из гусиной печени и шотландскую семгу. Теперь его кухня зависела от черного рынка. В удачные дни можно было заказать отбивную из австралийского барашка, мятный соус или кускус[11]и предаваться чужой ностальгии с сознанием, что это чувство не твое, слушая старшего официанта, который показывал, где сидел Монтгомери[12]и какой столик предпочитал Черчилль.

Барри был закадычным приятелем метрдотеля Фотиоса Фотароса — сосредоточия всех светских сплетен, который знал не только прежних сильных мира европейской диаспоры, но их детей и внуков. Он был хранилищем всех историй. Фотиос, уже прослышавший, что Изабелла утонула, посадил нас за лучший столик в алькове недалеко от пианиста, игравшего печальную вариацию «Моря».[13]И сразу же принес Барри его обычную бутылку виски «Джонни Уокер» с черной наклейкой.

Сначала я решил, что у Барри для меня есть важные новости об астрариуме, но оказалось, что австралиец назначил встречу с американской журналисткой, которая хотела узнать его мнение по поводу местной реакции на мирные предложения Садата президенту США Картеру. Барри не сомневался, что человека в горе нельзя надолго оставлять одного, и настоял на том, чтобы я пошел с ним. А астрариум в это время проходил в его квартире процесс обессоливания, который мог занять несколько дней.

— Ты веришь в привидения? — спросил я, выпив третью порцию виски, хотя была лишь середина дня.

— Дружище, я верю во все, кроме горных троллей в красных колпаках с колокольчиками. Хотя, если честно, сам наяву видел несколько таких. Просто я в них не верю. Привидений не видел ни разу — ни спьяну, ни накурившись, ни в полном улете. А что?

Я допил виски. Спиртное горячей струйкой просочилось где-то в затылке и провалилось в желудок. Мне требовалась анестезия — пусть она и давала всего лишь временное забытье.

— Так, ничего. Как ты считаешь, если человек думает, что его посещает призрак, все дело в психике?

Барри поднял на меня глаза.

— М-м-м… Не знаю… чувство вины, недовольство, незавершенные дела? Но если речь идет об Изабелле, забудь. Скорее ее внезапное исчезновение оставило тень, и ты ждешь ее появления. Когда я путешествовал, со мной так часто случалось в Сан-Франциско. И еще прими во внимание, что время не линейно.

Мое сердце упало. Нелепо было ожидать от австралийца каких-либо эмпирических объяснений.

— Расскажи о твоей журналистке, — устало попросил я.

Барри, не сказав ни слова, согласился переменить тему разговора.

— Она ближневосточный корреспондент журнала «Тайм», освещает переговоры между Картером, Садатом и Бегином. Носится с абсурдной мыслью, что у Садата в самом деле могут быть мирные инициативы. Ее посетила светлая мысль, что я именно тот, кто в курсе всех местных сплетен.

— Наверное, очень искренняя и чертовски наивная, — цинично заметил я.

— Какая разница, если она платит?

В это время по мужской половине посетителей ресторана словно пробежала волна — так случается, когда входит красивая женщина. Мы с Барри подняли глаза. У входа, оглядывая зал, стояла эффектная невысокая блондинка в черном коктейльном платье. Через секунду к ней подскочил Фотиос, показал на наш столик, и она направилась к нам. Мы оба слегка остолбенели.

— Черт побери, а она очень даже ничего! Кончай закладывать, Оливер, у нас гости. — Барри откинул назад пышную шевелюру и выпрямился на стуле.

Журналистка подошла ближе, и я, разглядев ее лицо, с удивлением понял, что знаю ее. Как будто увидел фантом из прошлого. В душе невольно шевельнулось чувство: это лицо когда-то сводило меня с ума. Журналистка подошла и протянула руку Барри — меня она пока явно не узнала. Неудивительно: с тех пор как мы были любовниками, прошло почти двадцать лет.

— Барри Дуглас? — От знакомого низкого голоса кольнуло болезненным воспоминанием. Я не мог оторвать от нее взгляд, а она по-прежнему не смотрела в мою сторону.

— Не исключено, — пошутил австралиец.

— Рэйчел Стерн, журнал «Тайм». — Они обменялись рукопожатиями.

Барри повернулся ко мне.