Большинство людей падает одновременно с падением того, что послужило причиной их возвышения, и скоро им становится в тягость то, чего они так домогались. Итак, пусть благоразумие поможет пользоваться этими благами умеренно и бережливо, ибо расточительность скоро исчерпывает свои богатства, и тогда их ненадолго хватает. Необходимо сберегать их умеряющей силой благоразумия. Необходимость ее видна на примере многих городов, которые в полном цвете погибали от роскоши и через невоздержность теряли все, что приобретали раньше своей доблестью. Нам следует предохранить себя от таких случайностей, и так как от судьбы нельзя оградиться никакой стеной, то укрепимся внутри себя. Если внутри полная безопасность, то человека можно осадить, но нельзя его взять.

Хочешь знать, в чем состоят эти внутренние укрепления? В том, чтобы не огорчаться ничем, что бы ни случилось с нами, и знать, что все, что, по-видимому, доставляет нам страдание, необходимо для поддержания мирового порядка и является следствием общемирового хода вещей, в том, чтобы согласовать свои желания с желаниями божества и считать своей заслугой свою непобедимость, а все бедствия ниже себя, и в том, чтобы с помощью разума, который сильнее всего, возвышаться над несчастьями, горем и обидами. Люби разум! Любовь к нему укрепит тебя против самых тяжелых испытаний. Любовь к детенышам бросает диких зверей на подставленные им рогатины, а необдуманная ярость делает их неукротимыми. Желание славы заставляет молодые умы презирать и железо, и огонь, а сама тень доблести ведет иных на добровольную смерть. Насколько выше всех этих побуждений разум, насколько прочнее их, настолько вернее проведет он через самый страх и опасности.

«Но, – возразят нам, – вы ничего не добьетесь тем, что будете считать за благо только то, что праведно; это убеждение не даст вам спокойствия и защиты против судьбы. Ведь не можете же вы не признать в числе благ хороших детей, пользующуюся благоденствием родину и добрых родителей, а вы не будете в состоянии равнодушно смотреть на их бедствия. Вас огорчит и завоевание отечества, и смерть ваших детей, и рабство родителей».

Я изложу сначала то, что обыкновенно возражают на это стоики, а затем прибавлю несколько своих собственных соображений.

В несколько особых условиях находятся такие вещи, с потерею которых на их место приходит нечто неприятное. Так, с утратою здоровья наступает болезнь. Если отнять зрение, то вместо него мы получаем слепоту. Если у нас будут разбиты колени, то не столько будем мы страдать от уменьшения быстроты, сколько от сменившей ее слабости. Но такой опасности нет в тех предметах, которые мы перечислили выше. В самом деле, если я утрачу друга, я не буду терпеть из-за этого вероломства, и если я потеряю хороших детей, их места не займут дурные. Кроме того, тут дело идет не об утрате самих детей или друга, но только об утрате их тел. Благо же теряется только одним путем – если обращается во зло, а самая природа блага не допустит его до этого, потому что всякая добродетель и всякий акт добродетели остаются неизменными. Наконец, если даже и погибнут друзья и хорошие, отвечающие желаниям отца дети, то есть нечто, что заменит их, а именно: их заменит то самое, что делало их хорошими, – добродетель. Она не терпит пустоты, охватывает всю душу, устраняет всякую тоску и сама удовлетворяет себя: ибо она сама по себе источник и причина всякого блага. Так, не беда, если ручей прерывается или уходит в землю, лишь бы был чист ключ, из которого он вытекает. Ведь жизнь будет как при жизни, так и по смерти детей одинаково праведна, одинаково благоразумна, одинаково справедлива, а следовательно, и одинаково хороша. Присутствие друга не делает нас умнее, а отсутствие не делает тупее, и, следовательно, первое не делает нас счастливее, а второе несчастнее. Лишь бы оставалась невредима добродетель, всякая другая утрата остается нечувствительна.

Так что же? Окружающие нас друзья и дети не делают нас счастливее? Почему бы и не так! Ведь высшее благо ничем не может быть уменьшено или увеличено. Оно остается само по себе, что бы ни делала с нами судьба. Выдастся ли на нашу долю долгая старость или безвременная кончина – мера высшего блага одинакова, хотя возраст различен. Начертишь ты большой круг или маленький, различно будет пространство – не форма. Оставь один из них надолго, другой же сотри и засыпь песком; все-таки форма их была одинакова. Что праведно, того нельзя измерить ни величиной, ни числом, ни временем. Того нельзя ни продолжить, ни сократить. Сократи сто лет праведной жизни в какой хочешь короткий промежуток времени, хоть в один день: она останется одинаково праведна. Широко ли разливается добродетель, управляет ли она царствами, городами, странами, устанавливает ли законы, собирает ли друзей, проявляется ли в отношении близких и детей, или сжимается в тесном круге бедности, ссылки, одиночества – она одна и та же. Она не уменьшается при переходе от высокого общественного положения к частной жизни, при смещении с царского престола в унижение, при перемене видной и славной жизни на тесноту дома или угла. Она одинаково велика, если даже, отовсюду изгнанная, замыкается в самой себе. Ибо праведник всегда одинаково велик и возвышен душой, одинаково благоразумен и неуклонно справедлив, а следовательно, и одинаково блажен, потому что счастье всегда живет в нашем разуме и всегда величественно, прочно и спокойно, так как основано на познании божеского и человеческого.

Перейду теперь к тому, что я хотел прибавить от себя.

Мудрец не печалится по утрате своих детей и близких, потому что переносит их кончину в том же настроении, с каким ожидает своей. Он столько же скорбит о первой, сколько боится последней, ибо добродетель должна быть гармонична; все дела ее согласуются с нею, да, Луцилий мой, а эта гармония исчезла бы, если бы душа, которая должна быть возвышена, поддавалась печали и тоске. Всякий страх, беспокойство и отчаяние несовместны с праведностью, ибо праведность влечет за собою спокойствие, бодрость, бесстрашие, готовность на бой. «Но разве праведный не может испытывать ничего подобного волнению? Разве он не способен меняться в лице, краснеть, бледнеть, испытывать нервную дрожь и другие подобные этим изменения, происходящие помимо нашей воли, вследствие неожиданного напора ощущений?» Быть может, и да. Никакое бедствие не может поколебать его ума. Все, что мудрец делает, он делает отважно и обдуманно. Только глупец небрежен и рассеян и дает телу следовать одной наклонности, а душе другой, и рассеивается между различными побуждениями: раз испытав презрение за те поступки, от которых глупец ожидал славы, он теряет охоту приниматься и за действительно хорошие дела.

Если люди боятся чего-либо, они начинают мучиться от одного ожидания и страдают вперед уже от страха. Как болезням предшествуют их признаки: раздражительность, вялость, усталость без всякой причины, сонливость и озноб, пробегающий по членам, так слабый ум страдает гораздо ранее, чем наступают несчастья. Он предыспытывает их и раньше времени падает духом. А между тем что может быть безумнее, чем бояться за будущее и не только не избавлять себя от мучений, но звать и приближать к себе бедствия ранее их наступления? Если нельзя их избежать, не лучше ли отложить их? Вот доказательство того, как нелепо страдать за будущее. Предположи, что кто-нибудь узнал, что через пятьдесят лет его казнят. Он, конечно, не будет страдать от этого, если только не будет переноситься мыслию за этот промежуток времени и тем не заставит себя страдать от того, что случится спустя столько времени. То же бывает, когда старые и забытые печали омрачают болезненный дух, охотно отыскивающий для себя причины скорби. И того, что прошло, и того, что еще не наступило, теперь нет. Ни того ни другого мы не чувствуем, а помимо чувства нет страдания.