Зачем привез сюда, где мы совсем одни? Не хочу так…

— Сюда иди, — перебивает все мои установки. Машинально вскакиваю на ноги. И вновь себя ругаю. Торможу после нескольких шагов. Не обязана нестись к нему, словно собачонка! В груди возрождается злость. — Катя, — то ли зовет, то ли авансом предупреждение выносит. Приглушенно так, с рокочущими нотками. Взгляд из-подо лба. Ждет.

Невыносимый человек!

Опуская взгляд, подхожу и замираю, стараясь не дышать и не смотреть на него. Только совсем ведь не ослепнешь. В поле моего зрения находятся рельефный живот и… шорты. Не мое дело, конечно… Но у него эрекция.

Черт возьми…

Шумно выдыхая, чувствую, как вспыхивают щеки.

— Забирайся в воду.

Стой тут… Иди сюда… Сделай это…

Бесит! Но я решила игнорировать все эмоции, даже злость. Не идут они мне на пользу. Чаще всего откровенно вредят.

Подхожу и молча прыгаю. Едва вода смыкается над головой, сердцебиение учащается. В кровь выбрасывает смесь каких-то гормонов. Это все инстинктивное, так-то я не волнуюсь. Спокойно выныриваю и нахожу глазами Тарского. Заметила, что он вошел в воду за мной. Сейчас держится достаточно близко, но некую дистанцию все же сохраняет. И все равно это происходит… Мне вдруг кажется, что пространство вокруг нас сужается до крохотной коробки, внутри которой скоропалительно заканчивается живительный кислород.

Гордей движется ко мне. Я неосознанно отступаю. Отплываю до тех пор, пока спина и ягодицы не касаются стенки бассейна. Прижимая к кафелю ладони, громко вздыхаю, и Таир застывает, оставляя между нами около полуметра. Его взгляд становится жестче, словно я его разозлила. Чем?

— Зачем тебе верховая езда?

Я не сразу могу ответить.

— Просто, — роняю так неуверенно, что сама в своей адекватности сомневаюсь.

Гордей не сводит с меня взгляда, и мне из-за этого все труднее дышать. Вцепляется так, что я пошевелиться боюсь.

— Чем ты все-таки планируешься заниматься, когда вернешься в домой?

— Тем, чем занималась до отъезда, — выдаю практически шепотом. — Продолжу учебу.

— Зачем тогда все это? Рисование? Верховая езда? Ты говорила о каких-то курсах. Что выбрала?

Только сейчас понимаю, зачем он привел меня в бассейн. Потому что я упоминала когда-то, что хочу пойти на плавание.

— Пока нет… Нужно ведь чем-то занять время… Кроме того, — беру небольшую паузу, чтобы определиться относительно правильности такой откровенности. Не нахожу решения и все же продолжаю. — Моя мама это любила. Есть вещи, которые я делаю, чтобы помнить ее, быть ближе, улавливать ее настроение… Потому что она не была плохой. Не была! Ненавижу, когда о ней говорят плохо. Тетя Люда и папа — они ошибаются. Они о ней ничего не знают… — спохватившись, резко обрываю свою исповедь. — Прости, я заболталась. Тебе, конечно, все это неинтересно. Я не умею говорить тезисно, как ты. Прости, прости, — тяжело сглатывая, опускаю взгляд.

— Продолжай.

Не могу понять, требование это или нечто иное. Одно точно: от его взгляда мне не укрыться. Даже если закрываю глаза, повсеместно его ощущаю. Тарский словно внутрь меня пробирается.

— Что? Зачем тебе?

— Продолжай.

И у меня нет шанса ослушаться.

— Когда я читаю книги, которые читала мама, часто ловлю себя на том, что пытаюсь представить, что она думала по поводу того или иного персонажа. Считала ли, как и я, Дейзи Энэрэмей великолепной, а Оскара Бофорта отвратительным? Хотелось ей быть похожей на Мелиссу Линд или же на Мэри Кэдрик? — мое дыхание незаметно достигает максимальной частоты. Я волнуюсь, но остановиться уже не могу. Как только вбираю в легкие новую порцию кислорода, продолжаю. — Я представляю, о чем мама думала, когда писала полотна… Поэтому я повторяю ее картины. У меня плохо получается. Да просто ужасно! — сама над собой смеюсь, но этот звук получается коротким. В горле жутко продирает и сдавливает, перехватывая дыхание. — Но важно не это. Сам процесс, понимаешь? И потом… Когда я впервые оседлала лошадь, ощутила такую свободу, — голос от волнения и восторга буквально вибрирует. — Это невероятно. Непередаваемо. Необъяснимо. Понимаю, почему нравилось маме.

Я замолкаю, потому как мысль свою закончила, но Таир вновь требует:

— Продолжай.

И тогда я неожиданно говорю:

— Я очень жалею о том, как вела себя с тобой. Это было жалко, вульгарно и глупо, — вот я произнесла это. Почти не больно. Но очень стыдно и горько. — Это… Это никак не оправдать. Мне не стоило… Я понимаю, что для тебя это лишь работа. Хуже оков…

— Хуже оков, да, — резко перебивает меня Гордей. Я, безусловно, и сама все осознаю, но его жестокость в эту секунду меня попросту добивает. Неужели нельзя принять мое раскаяние как-то более благородно? Да хотя бы равнодушно! Нет, он решил в очередной раз меня растоптать. Собравшись с силами, поднимаю веки и встречаюсь с ним глазами. Если бы он понимал, как болит… Зрение замыливает, но я, сердито моргая, прогоняю дурацкие слезы. Открыто смотрю, даже с каким-то вызовом, не стереть этого. Умирать буду с гордо поднятой головой. Тарский вроде как в лице не меняется, но одновременно с этим оно как будто становится жестче. — Да, ты хуже оков, Катя. Ты — пульс на запястьях. Рвешь вены.

Мое тело вспыхивает. И следом за этим по нему прокатывается озноб. Не могу понять, как реагировать. Почему-то мне кажется, что еще мгновение, и Гордей меня поцелует. Он смотрит на мои губы… Он точно хочет это сделать. Я не должна, но тоже хочу. И знаю, что позволю ему, как бы сильно ни обижалась. Он ведь сам… Это не я. Предусмотрительно втягиваю воздух, прикрываю глаза и приоткрываю губы. Сердце выламывает ребра, но мне плевать… Становится очень жарко. Живот охватывает болезненным спазмом…

— Ты должна подумать, чем помимо учебы займешься после возвращения. Отец больше тебе указывать не будет. Никто не будет.

Следующим до моего слуха долетает всплеск воды, и я, словно пробудившись ото сна, резко распахиваю глаза.

Тарский выбирается из воды. И остаток дня проводит на шезлонге. Неотступно, конечно же, за мной наблюдая. Наматывая круги по бассейну, чувствую себя, будто на соревнованиях по плаванию. Только никак не пойму, с кем и за что я борюсь.

Катерина

В этот вечер все иначе. С другим настроением вхожу в зал адовой «Комнаты желаний». Отрешенно и смиренно занимаю свое уже ставшее привычным место. Безразлично оглядываюсь по сторонам. Возможно, мое излишнее спокойствие — результат действия седативного препарата, которое я нашла в одной из ванных комнат дома Бахтияровых. Должно быть, это что-то сильное — мне плевать. Никто и ничего не вызывает у меня никаких эмоций, и это главное.

Ночь вдали от Тарского была тяжелой. Можно было, конечно, наплевав на гордость, пробраться в его спальню. Он бы не прогнал, никогда не отказывал мне в утешении и успокоении. Но я решила, что пришла пора эту привычку искоренить. Скоро все закончится, и мне придется спать без него до конца жизни. Закалка началась. Особо тяжела только первая ночь. Потом будет легче.