Однако Каркопино заявил, что это всего лишь домыслы.

Все это не имело прямого отношения к смерти Хассана Ибн Аббу. Тем не менее кое-кто аплодировал. Ибо Каркопино, хотя и говорил вполголоса, умел зажечь публику своей пленительной речью.

Затем, импровизируя, Каркопино крупными мазками набросал проникновенный портрет товарища, ученого, чья смерть лишила поп solum[135]только Институт, но и всю Нацию фундаментального знания, жизненно необходимого достояния. Ибо никто, за исключением самого Хассана Ибн Аббу, не умел уловить значение двусмысленного соотношения, соединявшего Романизацию с Варваризацией, составляя таким образом, основывая знание, которое, будучи сегодня еще только кричащим новорожденным, уже видит, как открывается для него в скачке значительном, если не капитальном, захватывающее будущее. Будем верить в неясное семя, посеянное Хассаном Ибн Аббу, в урожай, который достанется нам благодаря ему и сможет насыщать нас вечно, сказал в заключение Каркопино, сбиваясь, оттого что был преисполнен печали. Присутствующие разделили его горе, произнесенная речь восхитила всех, никто не осмеливался аплодировать, некоторые рыдали.

Амори Консон увидел тем временем в трех шагах от себя улыбающегося индивидуума. Вид у него был] открытый, скорее даже жизнерадостный; скажем так: это был симпатяга; человек ему сразу же понравился. Крупный, недурно сложенный, он был одет в великолепно сшитый английский костюм, наверняка изготовленный умельцем по ту сторону Ла-Манша. Амори подошел к мужчине.

– Скажите мне, – заговорил он, не долго думая, – почему вы улыбаетесь?

– Есть в его речи, – ответил незнакомец, – упущение, которое кажется мне очень значительным.

– Упущение? – шепотом спросил Амори, с трудом сдерживая охватившее его волнение.

– Вот уже, grosso modo, полгода, как Хассан Ибн Аббу для получения степени доктора наук предложил вниманию соответствующей Комиссии Национального совета научных исследований (НСНИ) доклад, краткий, но недурственный, по меньшей мере, на мой взгляд, касающийся латинского права, которое он знал как свои пять пальцев. Наибольшее внимание он уделил одному моменту, до сих пор недостаточно изученному, который заставлял бледнеть многих ученых, мудрецов, известных своей приземленностью: обязаны были или нет пагусы или укрепленные города предоставлять своему населению статут, игнорирующий различие, которое ipso facto делало из римлянина индивидуума более значительного, нежели житель Сахары? Его работа, оставаясь неотшлифованной, особенно в своей заключительной части, все-таки подтверждала догадку французского историка Марка Блоха касательно доклада Донжон-Вассала, французского этнолога Маусса касательно союза Шаман-Племя, Хомского касательно соединения Незначительное-Значительное и доказывала, что обязательства такого не было (самое большее существовал факультативный выбор), показывая, таким образом, что исследователи заблуждались, когда анализировали, начиная с так называемого позитивного права, субстрат, исходя из которого рассчитывали постичь Колонизацию, Романизацию и Варваризацию. Это, следовательно, означало, что нужно было любой ценой отойти от изначального, чтобы прежде всего постичь инфраструктуральное. Ты улавливаешь ситуацию: Карл Маркс в Институте! Такого еще никогда не было! Однако большая часть аттестационной комиссии была согласна с выводами, содержавшимися в представленной работе, за исключением Каркопино (называемого Кокопинаром), который, говорят, только и вскрикивал: «Идиот! Идиот! Идиот!»

– Однако вы же слышали, какую он произнес речь? – прошептал Амори.

– Да, – согласился незнакомец, – и это меня удивило; я подумал было, что он позволит себе хотя бы несколько намеков! Но нет!

– Тсс, – сказала Ольга, которая слышала их разговор, – все заканчивается.

Присутствующие сняли головные уборы: кто – панамы, кто – кивера. Какой-то адмирал отдавал честь, Оттавио Оттавиани украдкой достал белый носовой платок. Многие прослезились. Папарацци, треща своими аппаратами, словно пулеметами, обложили Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, которая опиралась, слезливый ручеек, на плечо Урбена д'Агостиньо, своего воздыхателя-фаворита.

Сначала появился священник в лимонной мантии – он размахивал массивным золотым кропилом, а затем возникли еще трое, они трясли распятием под балдахином с шелестящими нашивками, наконец пять человек, взявшись за бронзовые ручки, подняли гроб из красного дерева; один из них оступился, гроб неожиданно упал, с него слетела крышка и – проклятье! – Хассана Ибн Аббу в нем не было. Покойник исчез!

Шум поднялся невероятный. На Ке д'Орсе во всем обвиняли полицию, в полиции – Матиньон, в Матиньоне – Дом Робло, который обвинял Дом Борньоля, который, неизвестно почему, обвинял госпиталь Фоша, там обвиняли Институт, обвинявший Англо-Иранский Банк, который, в свою очередь, вновь обвинил Помпиду, тот скомпрометировал Жискара,[136]Жискар осудил Папона, Папон указал пальцем на Фоккара…

– Ну нет, – заявил Оттавио Оттавиани, – с нас хватит одного Ибн Барка в год!

Лишь через несколько дней все поутихло.

Игнорировали исчезновение – если оно имело место – Антона Вуаля; игнорировали исчезновение Хассана Ибн Аббу.

Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.

Ехали на поезде.

– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном,[137]Мак-Магоном.[138]Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен[139]и Бах обессмертили в «Ша Нуар»[140]и в Амбигю;[141]замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка;[142]тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.