Слова Ольги оборвали рыдания, долгие, как плач осенней скрипки.

– Ольга, carissima,[113]– сказал Амори, ласково, более чем дружески поглаживая ее руку, – если Антон не исчез совсем, мы не сможем закончить дело, пока Антон Вуаль не выспится всласть.

– Lo Juro![114]– воинственно воскликнул Оттавио Оттавиани, имитируя Дона Оттавио.

– Ради всего святого! – с мольбой едва ли не простонала, моргая, Ольга.

Оттавиани тяжело вздохнул.

– Не пыльной работенкой занимаемся мы вот уже три дня, – сказал он, чтобы как-то закончить нелегкий разговор.

– Давайте лучше встретимся с Хассаном Ибн Аббу, – предложил Амори. – У него, должно быть, есть, что нам сказать.

Хассан Ибн Аббу проживал на набережной Бранли в очаровательном флигеле времен последних лет правления Людовика XVIII. Дверь открыл слуга. Амори вошел в огромную, великолепно обставленную гостиную, Оттавиани – вслед за ним (Ольга, предавшись мрачным мыслям, отправилась домой спать).

– Мы хотели бы увидеть адвоката, – заявил Амори.

– Адвокат сейчас выйдет к вам, – сказал слуга.

Вошел другой слуга, в одеянии, украшенном продолговатыми золотистыми галунами, и предложил друзьям выпить. Амори взял виски с содовой, Оттавиани – арманьяк. Пригубили.

Внезапно в соседней комнате раздался оглушительный грохот, затем послышался звон разбитого стекла, возможно, зеркала; очевидно, там шла какая-то борьба: доносился странный приглушенный шум.

– Нет! Нет! А-а-а-а-а-а-а! – заорал кто-то за стеной.

Амори подскочил. На некоторое время воцарилось молчание. Затем отчетливо послышалось, как на пол, испустив душераздирающий крик, рухнул человек.

Рванув дверь, вскочили в соседнюю комнату.

На полу лежал Хассан Инб Аббу.

В мясистую спину адвоката был всажен нож, который убийца предварительно обработал раствором нервно-паралитического действия. Смерть наступила почти мгновенно.

Так и не было установлено, каким путем убийца скрылся с места преступления…

Мгновением позже Амори, подняв всех по тревоге, рыскал по дому. В конце концов он нашел в ящике с кодовым замком, который взломал с большим трудом, огромную стопку рукописей, переданных Антоном адвокату за месяц до своего исчезновения. Всего должно было быть двадцать шесть папок. Он пересчитал их раз десять – не хватало одной. Внимательный читатель догадался сразу: кто заключил пари на то, что отсутствовала папка под номером «ПЯТЬ», – тот выиграл!

Вот так жил, запутанно и мрачно, адвокат, куривший в зоопарке (однако никто не мог поручиться, что он был грубияном), так он умер; Антон Вуаль так и не появился.

Поздно вечером Амори Консон добрался до своей однокомнатной квартирки на набережной д'Анжу. До первых петухов, до первых лучей солнца, полулежа на кровати – мечтая во что бы то ни стало найти хоть какую-нибудь зацепку, – он читал Дневник Вуаля…

ДНЕВНИК АНТОНА ВУАЛЯ

Понедельник

Да, есть также Измаил, Ахав, Моби Дик.

Ты, Измаил, туберкулезный надзиратель, пожиратель неясных рукописей, недоношенный бумагомаратель, погруженный в безымянную тоску, ты, тот, кто уехал, бросив на дно чемодана матросскую робу, три майки, шесть носовых платков, в погоне за своим спасением и своей смертью, ты, тот, кто видел, как возникает из преисподней колосс, непорочность Великого Белого Кашалота, словно лилейный вулкан в холодной лазуpu!

Они вышли в море три года назад, они шли и шли по нему три года, смеясь над вихрями, ураганами и тайфунами, от Лабрадора до Фиджи, от мыса Горн до Аляски, от Гавайских островов до Камчатки.

В полночь, веселясь, как прежде, на палубе были: Старбек, Дэггу, Фласк, Стаб. Пип[116]играл на тамбурине. Пели:

«Йо-хо-хо,

И бочонок рома!»

Нантакетский моряк[117]предавал бессмертию гигантскую битву, в которой Ахав трижды противостоял великому белому Кашалоту, Моби Дику. Моби Дик! Одно уже имя его приводило в оцепенение даже самых сильных – по палубе пробегала нервная дрожь. Моби Дик! Колосс Астарота,[118]детище Лукавого. Его большое тело, которое везде и всегда сопровождал в полете своем альбатрос, создавало, можно сказать, дыру в середине волны, белый узел на лазурном горизонте, оно восхищало вас, влекло к себе и ужасало – бездонная дыра, белый овраг, глубокая борозда, блистающая девственным гневом, коридор, ведущий к смерти, зияющий колодец, глубокий, пустой, порождающий галлюцинации, доводящий вас до безумия! Белая калитка Стикса, более черного, чем смола, бледный водоворот Мальстрема![119]Моби Дик! О нем говорили лишь вполголоса. «Перекрестимся», – говорил иногда бледнеющий моряк. Не один китобой тихо шептал: «Dominus vobiscum».[120]

Потом появлялся Ахав. Глубокий шрам, бледно-белый, бежал среди его седой щетины, пересекал лоб, извивался в зигзагах и исчезал наконец под воротником рубашки. Колченогий, он опирался на протез из слоновой кости, королевскую культю, которую некогда отделали нёбной костью огромного кита-полосатика.

Он появлялся, полный ярости, рокочущим голосом проклиная животное, которое преследовал вот уже восемнадцать лет, он крыл его самыми гнусными ругательствами.

Он прибил к верху большой мачты, всадил в нее, золотой дублон, пообещав отдать его тому, кто первым увидит его врага.

Ночь за ночью, день за днем стоял он на носу галиона, оцепеневший от холода в своем плаще-зюйдвестке, более твердый, чем скала, более прямой, чем мачта, более глухой, чем бездна, более холодный, чем смерть, но переполненный в глубине души сверхчеловеческим гневом, подобным вулкану, что рычит, как застывшая глыба, падающая во время зловещего урагана, – часами стоял Ахав на носу судна и вглядывался в черную линию горизонта. В ночи сверкал Южный Крест. Над большой мачтой, словно точка над «i», серое сияние омывало своим бледнеющим светло-темным светом проклятое золото дублона.