Подступиться к тому срезу, где это представление формируется, можно, указав на крайнюю чувствительность, проявляемую Лаканом к реакциям своей аудитории, включая как те, которые он получал напрямую, так и те, с которыми он сталкивался косвенным путями, включая также и те, о которых ему доносили, – без профессиональных сплетен в такой деликатной области, как психоанализ, дело никогда не обходится. Под «аудиторией» я имею в виду не только его семинарскую ауди торию, которая никогда однородно верной ему не была, но и аудиторию в широком смысле слова – тех, кого мы обозначаем термином «широкая публика».

Под чувствительностью к реакциям здесь подразумеваются вовсе не проявления честолюбивой уязвимости, которые могут обнаружиться в блестящем лекторе, рассчитывающем на успех в среде, где он высказывается. Напротив, речь идет о потребности исследователя наблюдать, что именно его «благодарная публика» делает с сообщаемым ей знанием. Вслед за Фрейдом, впервые заметившим насколько происходящее здесь может быть симптоматично, Лакан чутко улавливает исходящие с разных сторон отклики на собственное учение, обнаруживая, что аудитория не просто склонна воспринимать сказанное определенным способом, но и сама то и дело именно в ходе попыток усвоения становится для сказанного его собственной опережающей иллюстрацией, тем самым организуя разнообразные недоразумения там, где она обещала оказаться самым авангардным и подготовленным эшелоном слушателей. Эти недоразумения были настолько симптоматичны, что практически все наиболее принципиальное из сформулированного Лаканом было предъявлено им самим в опоре на материал, поставляемый особенностями обращения публики со знанием, которое ей самой казалось предложенным Лаканом в уже готовом, законченном виде. На деле, рассматривая исходящую из этой области реакцию, Лакан заново предпринимал новые концептуальные вмешательства, о которых сегодня ошибочно сообщают точно таким же образом, как если бы речь шла о сугубо имманентном развитии учения, продиктованном его «внутренней логикой». Так, упоминая о предпринятом Лаканом пересмотре понятий «большого Другого» или «Реального», практически никогда не сообщают, что причиной этого пересмотра стала поразительная готовность тогдашнего (равно как и нынешнего) интеллектуала усвоить первоначальные версии этих понятий и начать ими пользоваться настолько восторженно и неуемно, что это вызвало у самого Лакана тревогу и заставило его сменить первоначальную теоретическую дислокацию.

Другими словами, то, на что наше освещение будет нацелено, представляет собой попытку остановить воспроизводство лишенных контекста и цели общих пересказов, которым постоянно подвергается лакановское учение, как будто бы специально для этой цели интеллектуалами облюбованное, – невозможно зайти в тематический паблик, чтобы там не красовалась тщательно оформленная цитата из «Семинаров», почти всегда на поверку понимаемая превратно. Вместо этого необходимо возвести все вытекающее из этого учения на тот уровень, на который сам Лакан прежде всего позаботился его поместить, – в место, где его производство исходит из той же проблематической точки, к которой само это учение силится подойти и которая постоянно смещается под действием как тех сил, что вызвали лакановское высказывание к жизни, так и тех, что были самим этим высказыванием в созданную им ситуацию привнесены. Точно такую же сверхдетерминирующую операцию в дальнейшем мы будем проделывать со всеми появляющимися в нашем курсе фигурами, настаивая на том, что подобный сдвиг в освоении их теоретических вкладов является минимальной необходимостью для их понимания, начиная по меньшей мере с Кьеркегора и Ницше как фигур, уже в полной мере ощущающих давление встречного движения публики, но при этом все еще осмысляющих его в терминах метафизического противопоставления мыслителя и толпы и потому не отдающих себе отчета, что речь идет о воспроизводстве посредством их собственного высказывания той же самой коллизии, на осмысление которой они нацеливались.

В связи с этим я буду постепенно подводить к тому, что нет никакого другого теоретического способа подтвердить и проиллюстрировать все те новации, которые Лакан, равно как другие структуралисты, своим учением привнесли. Разумеется, можно искать создаваемые сообщением психоаналитического знания эффекты, например, в аналитическом кабинете, хотя там они требуют не столько подтверждения, сколько воссоздания их заново. В то же время уловить то место, где само учение Лакана из них произрастает и ставит их же под вопрос, можно, только поместив его на ту сцену, на которой оно было сотворено, – на сцену публичного циркулирования знания и его эффектов.

Подтвердить это можно множеством примеров: так, например, ставшее благодаря Лакану общим местом представление, что пресловутый субъект не является целокупным, поскольку существует скользящий по его структуре разрыв, как ни странно, имеет смысл иллюстрировать не частными примерами из психической или, напротив, политической жизни, а в опоре на саму встречу, которую слушатели стихийно организовали в ответ на требование Лакана этот разрыв осмыслить. Тем самым в лакановском распоряжении оказался наиболее короткий и незаслуженно непопулярный среди других исследователей способ увидеть, как именно данный разрыв срабатывает. Его эффекты налицо и в других случаях: так, современный Лакану интеллектуал получает в свое распоряжение понятие «большого Другого» и активно пользуется им, например, для критики власти, не замечая при этом допускаемый им характерный промах, заключающийся в том, что подобному использованию задает стандарт сама по себе инстанция большого Другого, действующего в уже освоенной интеллектуалом теоретической области, – инстанция, диктующая определенный идеал применения подозрения и критической мысли. Именно это вызывает к жизни характерное и банальное прочтение лакановской концепции в определенном ключе: в конспирологическом и протестном духе обличения всеобщей слежки и технического контроля в эпоху развращающего массового потребления – вывод, который можно сделать практически из любого современного философско-критического текста средней руки и для которого задействование оригинальной лакановской теории просто-напросто излишне.

Это, в свою очередь, приводит к тому, что лакановской мыслью пользуются, если так можно выразиться, не в полную силу – обстоятельство, которое поначалу Лакана изумляло, потом начало задевать и в итоге заставило его занять позицию крайней сдержанности в любых расчетах на собственную публику. Другими словами, разрыв проявляет себя раньше, чем сам интеллектуал способен его усмотреть, и имеет место уже там, где налицо смещение в первичном осмыслении задействованных Лаканом концептов. Проблематика этого смещения во всех ее последствиях также положена в основу нынешнего курса.

Какая от этого наблюдения польза? Прежде всего это обстоятельство позволяет объяснить быструю и поразившую воображение современников эволюцию лакановского учения, которая была обязана исключительно тому, что помимо структуры субъекта, взятого в психоаналитическом разрезе, Лакан осознает необходимость заниматься и другими вещами, в том числе состоянием инстанции знания, для которой производство знания сугубо психоаналитического является лишь одним из возможных входов. По этой причине Лакан постепенно начинает заниматься вещами, в область которых за ним пока никто из его последователей не двинулся и следовать за которыми действительно очень трудно. Дело не только в их сложности, поскольку ничего объективно сложного не бывает. Трудными вещи делает не осложненное устройство самого вопроса, а то, что желание субъекта работает постоянно и благодаря этому некоторые вещи данный субъект намерен держать в отдалении. Это и есть то, что психоанализ называет сопротивлением, на которое в свое время натолкнулся Фрейд, с изумлением обнаружив его вне кабинета – там, где никаких интерпретаций, которые могли бы это сопротивление вызвать, субъекту как будто не предлагается. Фрейд называет это встречное движение (включавшее как противников психоанализа, так и его горячих союзников) «сопротивлением психоанализу» как факту культуры, и поскольку в тот момент с распространением аналитического учения Фрейду необходимо было поторапливаться, он не нашел иного выхода, как списать это сопротивление на те же причины, с которыми аналитик сталкивается в индивидуальной клинической работе, – на нежелание даже наиболее приверженного анализу субъекта иметь дело с некоторыми общезначимыми частностями собственной истории.