Именно по этой причине в результатах гендерной трансгрессии, практикам которой в равной степени привержены субъекты обоих урожденных полов, возникает часто наблюдаемая неравновесность, в результате которой все стороны в итоге, хотя и по разным причинам, оказываются более отзывчивы к признакам «мужественности». Приписывая практически любой критике, направленной против понятия гендера или последствий его введения, статус «гендерной паники»[10], сочувствующий квир-программе либеральный феминизм упускает из виду усилия самых разных оппонентов указать на бросающиеся в глаза результаты этой трансгендерной неравновесности, хотя о ней все чаще говорят, например, наследующие структурному анализу Лакана психоаналитики. Для последних вопрос пола решается через терминологию не «гендера», а «сексуации», что нередко позволяет им, не солидаризируясь с традиционной биологической точкой зрения на различие и границу полов, в то же время удержать в поле зрения процессы, ускользающие от приверженцев гендерного стиля решения вопроса или же намеренно отставляемые ими в сторону в интересах сохранения основной гипотезы.

Что касается основного и ближайшего противника либерального феминизма – феминизма радикального – то последний, напротив, не упускает неравновесность результатов гендерных трансформаций из виду и даже проявляет к ней особую чувствительность. В то же время, настаивая на ее злокачественном характере и толкуя ее в терминах предвзятости к женскому и предпочтения мужского как такового («преимущество фаллоса»), радфем не принимает во внимание, что история общеисторического женского угнетения и последовавшего высвобождения в значительной степени опосредована сегодня конкретной историей новоевропейских литературных практик, а со второй половины XX века также историей разнообразных fandoms – неполитических объединений, обязанных своим единством приключенческой литературной и кинопродукции и ставших мощными аккумуляторами и производителями новых типов удовольствия, в которые оказалось вписано множество женских судеб.

Смешивая эти два различных плана, полагая их различие несущественным или всего лишь маскирующим истину как будто одной-единственной и неизменной в своем существе борьбы, радфем продолжает экстраполировать на отношения полов классовую логику и упускает ту оригинальную практику, которая стоит за женскими способами породнения и основана не на буквальном предпочтении мужской идентичности, а на использовании первоначальной прописки в «мужском-со-штрихом». Нередко критикуя урожденных женщин за то, что они ищут других женщин, прибегая к имитационной мужественности в виде снискания формальных признаков мужского обличья и статуса (включая в ряде случаев трансгендерный переход), радфем упускают, что в подавляющем большинстве инициаторши самых разнообразных, далеко не обязательно гомосексуальных женских союзов, напротив, опираются как раз на презентационную мужественность, то есть, не изменяя своим сексуационным психическим признакам, прибегают к культурной процедуре, позволяющей им поддержать свое желание с использованием олитературенной метонимии мужского образа.

Таким образом, радикальный феминизм, выигрывая по сравнению с либеральной ветвью в проницательности и способности признавать реальность, в то же время проигрывает политически, будучи не в состоянии ослабить влиятельность отрицаемой им части женской истории, которая благо даря все более распространяющимся практикам образования родства постоянно осваивается новыми приверженками.

Пока ангажированный интеллектуал и самодеятельный активист – бок о бок или как получится – продолжают сегодня бороться за признание прав групп «меньшинств», включая право на юридическое традиционное родство в имитационной форме и вытекающие из него привилегии, происходящее в этих опекаемых общностях непрестанное devenir уже считывается как создающее прецеденты изменений другого рода, не предусмотренных традиционным активизмом и, более того, нередко в нем отрицаемых. Возникающая здесь взаимная слепота активистов и защищаемых ими субъектов – носителей разнообразных процедур породнения, интересы которых представляют или пытаются представить, не ограничивается различием в «оптике», подходе или уровне осмысления. Напротив, за ней стоит взаимная и практически полная невозможность достичь воссоздания какой бы то ни было общей истории.

В отношении учрежденного Лаканом структурного психоанализа принято считать, что между ним и приступающим к его изучению субъектом в гораздо большей степени, нежели в случае других структуралистских теорий, стоит преграда разработанного Лаканом своеобразного аппарата, и что начинать его постижение следует через объяснение явлений, создающих базу, которая, в свою очередь, образуется через определение терминов, мимо которых изучающий эту область знания пройти не имеет права. Этот способ вхождения распространен, поскольку имеет преимущества в случае желающих освоиться в структурном психоанализе, в том числе с практическими целями, как в области, заступающей на территорию клиники, так называемого лечения. В то же время во всех прочих случаях это вовсе не то, с чего следует начинать, поскольку такое начало обрекает на бесплодную тревогу и азарт относительно скорейшего освоения лакановской терминологии, которая сама по себе не приближает к пониманию ситуации, где ее использование для Лакана оказалось необходимым, и тем самым лишает лакановскую мысль ее подлинно структуралистского свойства – выступить преградой для другой мысли, которой структурный психоанализ бросает вызов, перед тем как что-то объяснить в собственной области.

В изучении систем, подобных лакановским, всегда есть вероятность двойного промаха, поскольку, с одной стороны, их часто стремятся освоить через наполняющие их понятия как таковые, сделать представленный в ней аппарат частью собственного способа мыслить без скидок на дополнительную цель, а также вынуждающие обстоятельства, в силу которых исследователь в тот или иной момент свои соображения представил в качестве перформативного предъявления выполненной исследовательской работы как таковой, то есть представил для того, чтобы в дальнейшем десятки раз внести в них правку без объявления и задним числом. С другой стороны, существует влиятельнейшее движение критической мысли, требующее, чтобы во внимание прежде всего принимались условия появления знания в условиях неравенства и соответствующей компенсирующей настройки вашей оптики. Так, например, если вы вдруг создали и опубликовали «Новую теорию субъективности» и при этом принадлежите к среднему классу, чьи доходы недавно упали в силу непопулярных реформ, натренированный в марксистских штудиях критик прежде всего заметит именно это и подвергнет все выдвинутые вами положения изучению под соответствующим углом. Подобной критики Лакана также существует сколько угодно.

Мы будем двигаться иным способом, который в изучении лакановского вклада пока еще не был представлен и который призван направить в сторону изучения обстоятельств, редкость освещения которых контрастирует с их очевидной неустранимостью. Более того, необходимо сразу предупредить, что в этих обстоятельствах функционировали все освещаемые в настоящем курсе мыслители и что это помещает их в особую ситуацию, где изучение их наследия может принести новое представление, остающееся недоступным для тех традиционных способов, которыми это наследие изучают в стандартных университетских курсах.