— Посмотрите на меня, — заканчивал Ошри свою печальную повесть безнадежной попыткой сдвинуть с места правую руку, — посмотрите, как я сижу тут с вами за кофе и плюю кровью, лишь бы продать вам полис. Если бы только я откладывал по тридцать шекелей в месяц. Тридцать шекелей, это что вообще? Дневной киносеанс, без попкорна. Тридцать шекелей — и я мог бы сейчас валяться в постели как король, с двумястами тысячами на счету. Я уже в пролете, но вы? Учитесь на моих ошибках, Моти. Подпишите вот тут, и всё, — кто знает, что свалится на вас с неба через пять минут.

И этот Моти, или Игаль, или Мики, или Цадок на секунду вперяли в него взгляд, а потом брали ручку, которую он протягивал, и подписывали. Все как один. Ошри подмигивал им на прощанье, потому что когда у тебя парализована правая рука, о пожатии речь не идет, и замечал на пути к выходу, что они всё сделали правильно. И так, без особых усилий, раненый банковский счет Ошри Сивана начал стремительно выздоравливать, и через три месяца Ошри с женой купили новую квартиру по ипотеке куда меньшей, чем та, которая была у них до несчастного случая. А со всей физиотерапией, которую ему назначили в поликлинике, рука тоже пошла на поправку. Хотя на встречах, когда клиенты протягивали ему руку, он продолжал делать вид, что совсем не может ею шевелить.

По ночам он продолжал возвращаться к этому во сне. Не к несчастному случаю — к своей коме. Странно, но, хотя времени прошло много, он по-прежнему в мельчайших деталях припоминал все, что чувствовал в те шесть недель. Он помнил цвета, и вкус, и прохладный воздух, овевавший его лицо. Он помнил беспамятство, помнил чувство, что он существует лишь в настоящем, без имени и без истории. Целых шесть недель настоящего, и помимо этого настоящего — лишь этакий крошечный отросток будущего, безосновательный оптимизм, окутывающий новое и странное чувство, что он действительно существует. В эти шесть недель он не знал, как его зовут, не знал, что он женат и что у него есть дочка. Он не знал, что пережил несчастный случай и теперь борется за жизнь в больнице. Он ничего не знал, кроме того, что жив. И этот простой факт наполнял его огромной радостью. И вообще, это ощущение, что ты мыслишь и чувствуешь посреди пустоты, было острее всего, что ему случалось испытать прежде. Как будто исчезли все фоновые шумы, а единственный оставшийся звук был подлинным, чистым и прекрасным до слез.

Он не говорил об этом ни с женой, ни с кем бы то ни было еще. Нельзя получать такое удовольствие от близости смерти. Нельзя нежиться в коме, когда твои жена и дочка рыдают у постели. Поэтому когда во время обследования его спросили, помнит ли он что-нибудь, он сказал, что нет, он ничего не помнит. Когда жена спросила, слышал ли он, лежа в коме, как они с Мейталь говорили о нем, он сказал, что даже если и не помнит ничего такого, он знает, что это придавало ему сил и что на бессознательном уровне это укрепляло в нем желание жить. Так он сказал ей, но это было неправдой, потому что в коме он действительно слышал иногда внешние голоса. Странные такие голоса, одновременно резкие и неразборчивые, как из-под воды. И ему это очень не нравилось. Эти голоса казались ему угрожающими — они свидетельствовали о том, что существует нечто помимо многоцветного и приятного настоящего, в котором он пребывал. Только придя в себя, он понял, что это были голоса жены и дочери.

На семь дней того парня, который выпрыгнул ему на голову, Ошри прийти не смог, не смог и на тридцать. Он еще был в коме. Но на годовщину пришел. С цветами и вообще. На кладбище были только родители парня, его сестра и какой-то толстый школьный друг. Они не знали, кто такой Ошри, и мама выпрыгнувшего парня решила, что это босс ее сына, потому что босса ее сына тоже звали Ошри. Сестра и толстяк думали, что это какой-то знакомый родителей. Но после того как все положили по камушку на могилу и мама осторожно задала пару вопросов, Ошри рассказал, что он тот, на кого Нати (так звали парня) приземлился, когда выпрыгнул из окна. Как только мама это услышала, она принялась сокрушаться, просить прощения и беспрерывно плакать. Папа пытался ее успокоить, в то же время поглядывая на Ошри с подозрением. После пяти минут истерического маминого плача папа корректно сказал Ошри, что очень сожалеет о происшедшем и что Нати, будь он жив, тоже бы сожалел, но сейчас всем будет лучше, если Ошри уйдет. Ошри поспешил согласиться и добавил, что теперь он уже почти что в полном порядке и все, в конце концов, было не так уж страшно, особенно в сравнении с тем, что пришлось пережить родителям Нати.

— Вы хотите с нами судиться? Если да, вы зря теряете время. У нас с Зивой ни гроша за душой нет, слышите? Ни гроша.

От этой фразы мама расплакалась только горше, а Ошри пробормотал, что, мол, у него ни к кому нет никаких претензий, и смылся. У кладбищенских ворот, когда Ошри клал одноразовую картонную кипу в деревянный ящик, его перехватила сестра Нати и извинилась за папу. Собственно, не то чтобы извинилась — просто сказала, что папа дебил и Нати всегда его ненавидел. Этот папа, оказывается, всегда считал, что все вокруг хотят его нагреть, так что в итоге это и правда случилось: его партнер несколько месяцев назад сбежал с кассой.

— Если б Нати увидел, он бы лопнул со смеху, — сказала сестра и представилась.

Ее звали Мааян, и Ошри по привычке не стал пожимать ее протянутую руку. Он уже столько раз притворялся, будто его рука полностью парализована, что иногда забывал пользоваться ею, даже когда был один дома. А Мааян совершенно естественно заменила рукопожатие легким прикосновением к его плечу — прикосновением, которое, честно говоря, слегка смутило их обоих.

— Странно, что ты сюда пришел, — сказала она после короткого молчания. — Где ты и где Нати? Ты же его не знал.

— Жалко, — сбился Ошри.

Он хотел сказать, что это совсем не странно. Что между ним и ее братом есть какой-то неразрешенный вопрос. В тот день в кафе было столько народу, но Нати упал именно на него. И сегодня он, Ошри, пришел, потому что хотел понять, из-за чего так вышло. Но, прежде чем это сказать, он успел сообразить, что прозвучит идиотски, и взамен спросил, почему Нати покончил с собой, — такой молодой парень и вообще. Мааян пожала плечами. Ему показалось, что он не первый ее об этом спрашивает. Перед расставанием он дал ей свою визитку и сказал, что если Мааян понадобится помощь — неважно в чем, в чем угодно, — пусть позвонит, а она улыбнулась и поблагодарила, но сказала, что она человек, который отлично справляется сам. А потом задержала взгляд на визитке и спросила:

— Ты страховой агент? Как странно. Нати всегда ненавидел страховки, говорил, что страховка — это плохая карма. Что покупать их — это как бы противоположность вере в то, что все будет хорошо.

А Ошри стал защищаться и объяснять, что многие молодые люди так думают, но когда у тебя дети, все иначе. И можно сколько угодно верить, что все будет хорошо, но осторожность никогда не помешает.