— Есть мамы, которые бросают младенцев, — замечаю я.

— Может быть, — бормочет Узи, — но только не мама-кукареку. Говорю тебе, мне надо было вложить туда все свои деньги, а я предпочел подождать. И знаешь почему? Потому что я лузер.

— Ты не… — начинаю я, но Узи уже несет:

— Ты посмотри на меня, мне тридцать пять, а у меня ни единого миллиона нет.

— Ты же мне всего неделю назад говорил, что у тебя на бирже играет больше миллиона, — говорю я.

— Шекелей, — пренебрежительно фыркает Узи. — Что такое миллион шекелей? Я тебе про доллары говорю. — Узи печально проглатывает последний кусочек круассана и запивает его остатками диетической колы. — Ты посмотри вокруг, — говорит он. — Прыщавые дети, которые мне кофе подавали в пенопластовых стаканчиках, работая на стартапы, которые я же и придумал, теперь ездят на «мерседесах», а я вожу двести пятый «пежо», как подполковник какой-то.

— Кончай ныть, — говорю я. — Поверь, многие жизнь бы отдали за то, чтобы с тобой местами поменяться.

— Многие? — злобно усмехается Узи. — Какие это многие? Многие уволенные в Сдероте? Многие прокаженные в Индии? Что с тобой творится, Дади? Внезапно ты стал доволен своей судьбой? Кажется, этот твой развод совсем тебя расплющил.

Мы с Узи знакомы лет так с трех. Времени прошло много, а изменилось мало. Узи говорит, что и тогда я постоянно себя жалел. Когда дошло до старших классов, я только и делал, что мечтал о подружке, а Узи уже тогда хотел поймать жизнь за хвост. Летом он организовал детский лагерь. Бизнес-план был прост: Узи делился с детьми половиной денег, которые ему платили родители, а взамен дети помалкивали о том, что он не придумал для них никаких занятий — только бросил на траву рваный футбольный мяч и раз в два часа давал им попить из фонтанчика. Сегодня у Узи уже есть собственная квартира, жена — бывшая секретарша из дутой компании, где он когда-то работал, и толстенькая дочка — вылитая он сам.

— Если мы сейчас разведемся, — говорит Узи, — она получит половину. От всего. И это потому, что перед свадьбой я разнюнился и не заставил ее подписать брачный контракт.

Я уже заплатил за завтрак, и теперь мы ждем сдачи.

— А вот ты, — продолжает Узи, — вышел из своего развода королем. Ни шекеля она не взяла.

— Это потому, что взять было нечего. — Я пытаюсь придать комплименту разумные пропорции.

— Пока что, — Узи похлопывает меня по спине. — Пока что. Теперь, когда между вами все дела подписаны, самое время поймать жизнь за хвост и выйти единственным победителем — как в лотерее, без партнеров.

— Без партнеров, — автоматически повторяю за ним я и выпиваю самый последний, самый сладкий глоток кофе.

— Без партнеров, — повторяет Узи. — Только ты да я. Есть у меня чувство, что кукареку слегка просядет еще раз, не слишком низко, эдак до один и тридцать пять, и тут мы начнем. Начнем ему встааааав-лять.

Официантка все не несет сдачу, а вместо нее появляется хозяин заведения.

— Простите, — говорит он. — Мне очень неловко вам мешать, но сотенная купюра, которую вы дали, — фальшивая. Видите? — Теперь он держит купюру против света. — Ненастоящая.

Я беру купюру у него из рук и смотрю на водяной знак, и вместо портрета бывшего президента Бен-Цви мне улыбается кое-как намалеванный смайлик.

— Фальшивая? — загорается Узи и выхватывает у меня сотку. — Покажи!

Хозяину он бросает взамен другую купюру, и тот изучает ее на свет. Я тем временем извиняюсь. Говорю хозяину, что расплатился двухсотенной купюрой в такси по дороге сюда, — видимо, таксист подсунул мне фальшивку вместе со сдачей.

— Она крутейшая, эта купюра, — говорит Узи. — Ты мне ее продашь? За сотню?

— Что ты так тащишься? — говорю я. — Она фальшивая.

— Именно из-за этого, дебил, — говорит Узи и вытаскивает из кошелька пачку купюр. — Нефальшивые у меня уже есть. А вот фальшивая — это же класс. Если кто меня плохо обслужит — так я сразу с ним фальшивой расплачусь.

— Ладно, — говорю я. — Бери. Сто фальшивых шекелей в подарок от меня.

Теперь мы в машине у Узи. Только сели. Не знаю, зачем я рассказал ему, что плачу по ночам. Узи не совсем тот человек, с которым надо делиться подобными вещами.

— И это, — подчеркиваю я, — не из-за нее. Я совсем не хочу, чтоб она вернулась.

— Понимаю, — бормочет Узи. — Понимаю. Я ж ее знаю.

Мобильник играет ему песню про то, что он крут, но он даже не глядит на экран, чтоб узнать, на сколько поднялись акции, — только придвигается ко мне лицом почти вплотную и всматривается, как врач, обследующий пациента.

— Знаешь, что тебе сейчас надо, причем срочно? — говорит он. — Эфиопский сэндвич на Матлон, пятьдесят шесть.

— Мы только поели, — противлюсь я.

— Сэндвич — это не еда, — говорит Узи, возясь с ключом зажигания. — Сэндвич — это одна эфиопка под тобой, а вторая над тобой, прижимается грудями к твоей спине. Знай, что когда мне это первый раз предложили, я тоже не сразу просек, но это реально круть.

— Что это за Матлон, пятьдесят шесть? — спрашиваю я. — Публичный дом?

— Давай не будем менять тему. — Узи проворачивает ключ. — Сейчас мы говорим о тебе. С тех пор как вы с Офрой расстались, ты ни разу не трахался, так?

Я киваю и добавляю:

— Честно говоря, мне не очень-то и хочется.

— В жизни, — Узи снимает машину с ручника, — не всегда делаешь то, что хочется.

— Если ты пытаешься сказать, что я плачу, потому что не трахаюсь, то ты не прав, — сопротивляюсь я.

— Я этого не говорю, я этого не говорю. — Узи барабанит пальцами по рулю. — Я говорю, что ты плачешь, потому что твоя жизнь пуста. Потому что в ней нет ни смысла, ни содержания. — Он касается груди чуть правее сердца. — Так что если рядом обнаружится какой-никакой смысл, хватай этот смысл, а если нет — забивай дыру пробкой. Такой, знаешь, временной, пока смысл не прибудет из головного офиса. И вот в таких случаях эфиопский сэндвич — отличная пробка.

— Отвези меня домой, — говорю я. — Моя жизнь и без того отвратительна, чтоб еще и к проституткам ходить.

Но Узи уже не слушает меня — его мобильник разражается теперь третьим, незнакомым и скучным рингтоном, который Узи настроил для входящих звонков. В трубке кто-то из банка. Узи ноет ему про кукареку и просит «купить ему QQQQ на двадцать тысяч долларов, когда снова упадет. Десять тысяч для меня и еще десять тысяч для друга». Я мотаю головой, но Узи меня игнорирует, а закончив разговор, сообщает:

— Не поможет, Дади. Мы с тобой поймаем кукареку за хвост.

Сквозь тонкую стенку я слышу, как мобильник Узи поет, что Узи крут, и кто-то заходится смехом. Сегодня на Матлон, 56 не было эфиопок и Узи пошел с одной грудастой, объяснившей на английском, что она чешка, а я — с крашеной блондинкой, видимо русской. Теперь за стеной смеется Узи: наверное, чешская штучка — тоже неплохая пробка. Блондинку зовут Мария, она спрашивает, хочу ли я, чтоб она помогла мне раздеться. Я объясняю, что это ни к чему, что я пришел сюда только из-за своего ненормального друга и, с моей точки зрения, мы можем посидеть тут, подождать, пока Узи не кончит, а потом вместе выйти, не потрахавшись.