в его доме еще до того, как душа Антиноя дождется Харона и переправы через Стикс. Потом они отправятся во дворец, чтобы захватить Пенелопу и трон, но она… Ее уже там не будет. Она успеет добраться до маленькой бухты, где спрятана некая быстрая лодка, которую могут вести на веслах шесть сильных мужчин – или шесть крепких женщин, – и через узкий пролив сбежит на Кефалонию, чтобы спрятаться там, среди благородных людей этого острова.

Телемах не сбежит. Он будет защищать свой дворец, кидая копья с верха разрушенных ворот, и еще до того, как потемнеет луна, они с Эвримахом умрут от ран; а Менелай уже выдвинется из Спарты под алыми парусами, потирая руки: не беспокойтесь, малыши, сейчас дядя Менелай наведет порядок. Дядя Менелай все сделает как надо.

Так падет дом Одиссея. Если только…

Я простираю руку вглубь себя, к той потаенной силе, которую не показываю ревнивому взору мужа. Это очень опасно: о, если меня увидят, меня ждет расплата, – но, может быть, что-нибудь маленькое, что не привлекло бы взгляда Олимпа, например удачное нападение кобры, это я могу устроить – не самый тонкий ход, конечно, но если уж приспичило…

Влажный поцелуй Антиноя висит в воздухе между ним и Телемахом. Сын Одиссея готов нанести удар. Глупый Нис готов подняться с места.

А потом – и вот этого я не предвидела – пророчество меняется. В той самый миг, когда кровь, неистовство и святотатство должны были сорваться с цепи в этом пиршественном зале, вдруг встает Кенамон, он делает шаг вперед и произносит со своим странным выговором:

– Простите, я незнаком с вашими обычаями. Мы встаем, чтобы выпить в честь Одиссея?

Я, не веря своим глазам, смотрю на египтянина, и все остальные – вероятно, тоже. Кенамон, великолепный ты смертный, я бы сжала обеими руками твое лицо, если от моего прикосновения ты не умер бы на месте, я бы тебя расцеловала, честное слово.

А потом слышу.

Звук настолько тихий, что даже для моего небесного слуха он еле уловим, а для маленьких смертных мозгов неслышен вовсе. Я слышу его в последний миг, перед тем как он исчезает: вот он, вот он, шум белых крыльев.

И я снова смотрю на египтянина и вижу слабые следы прикосновения другого бога, незаметный божественный стимул, угасающий на его лице.

Вот же проклятье.

Твою ж титаномахию, в Тартар и Цербером тебя три раза налево!

…Некогда сейчас.

Телемах мгновение колеблется между собственной ошеломляющей подростковой идиотией и крошечной крупицей здравого смысла. Кенамон неуверенно улыбается и говорит:

– Или, может, мы пьем в честь Агамемнона? Я слышал, ваш царь царей всегда был союзником дома Одиссея.

Будущее висит на кончике меча. Однако это уже в моей власти, и я незаметно кладу Телемаху руку на плечо и шепчу неслышно:

– Не будь дураком, парень.

– Конечно, – произносит он, и сразу после этого пророчество меняется: кровь смывается со стен, а трупы начинают снова дышать и смеяться; по крайней мере пока. Пока. Телемах принимает чашу, поспешно протянутую Автоноей. – За величайшего из греков, героя Трои, моего отца. И за великого царя Агамемнона, союзника Итаки, дорогого друга моей семьи, да пусть приносит он на наши земли мир и справедливость еще долгие годы!

Никто не решится не пить за Агамемнона. Трезвость тут неполезна. Даже Антиной отступает, чтобы поднять свою чашу, и дает тем самым Телемаху возможность выдохнуть, сделать шаг в сторону.

Они сочтутся, но потом.

Не сегодня.

Даже Пенелопа отпивает вина и совсем чуть-чуть наклоняет свою чашу – или мне показалось? – в сторону египтянина, который как раз садится на место.

Глава 11

Луна чертит свой круг по небу, увядает, темнеет.

Я лечу через ночь на крыльях тени, ищу ту богиню, другую обитательницу Олимпа, чье дыхание смешалось с воздухом пиршественного зала; но она давно исчезла, наверняка улетела в свои красочные храмы на Востоке или отправилась снова просить милости у ног Зевса. Видела ли она меня? Знает ли, что я тут делаю?

Мне нужно быть осторожной; очень тонко вести свои дела с сердцами людей.

А луна чертит свой круг.

На самой высокой точке Итаки живет Лаэрт, отец Одиссея.

Когда Пенелопе было восемнадцать и Телемах находился в ее выпирающем животе, Одиссей сел рядом с отцом и завел разговор:

– Слушай. Ты не хочешь быть царем, а я хочу. Ты невоспитанный, ленивый, и, честно говоря, от тебя смердит. Я бы хотел, чтобы мы решили дело мирно, так что открой мне: чего ты хочешь?

Лаэрт, который к тому времени действительно вонял, особенно когда открывал рот, прикинул цену:

– Восемь рабов, оливковая роща, три, нет, четыре свиньи, две коровы, две козы, два коня, осел, первый урожай лучшего вина, и раз в год ты устраиваешь большой праздник, где все должны передо мной пресмыкаться, унижаться и называть меня мудрым царем Лаэртом.

– На Кефалонии? – спросил, надеясь на лучшее, его сын. – На Кефалонии у тебя может быть хутор побольше, например, вот тот хороший, у…

– На Итаке, – ответил отец. – Так у моего внука не будет отговорки, чтобы не навещать меня.

Одиссей сумел не закатить глаза и в итоге счел, что ему повезло, раз удалось так легко вытурить старика из царского дворца.

В детстве Телемах с удовольствием ходил в гости к деду. В конце концов, Лаэрт был аргонавтом, греческим героем, сыном Гермеса и готов был поделиться такой мужской мудростью, которую его мать и бабка явно понимали неправильно, например: «Женщина хочет, чтобы ее защищали. Мужчина должен показать силу, свою львиную ярость, свою мощь, чтобы она видела – именно такой защитник ей нужен!»

Телемах в жизни не видел льва, но общий смысл понял.

Раз в год, как и было обещано, Пенелопа устраивала большое празднество в честь своего свекра, и он умащивался, брился и приходил с очень самодовольным видом во дворец, а люди толпились вокруг него и говорили ему, какой он замечательный. Даже старики Эвпейт и Полибий, казалось, откладывали ненадолго свои горькие взаимные обиды, кидались в немытые ноги Лаэрта и восклицали: «Как приятно тебя видеть, приходи ко мне на ужин!»

Когда Антиклея, бабка Телемаха, умерла, мальчик плакал навзрыд над ее могилой, а Лаэрт соизволил прийти со своего хутора, положил ему руку на плечо и сказал: «Хватит глупостей! Не хнычь, ты же мужчина, а не девчонка!»

Антиклея всегда говорила Телемаху, что его отец – герой.

О муже своем, его деде, она не говорила почти ничего, и Телемаху не приходило в голову спросить, почему она живет не с ним, а во дворце. «Да я просто помогаю твоей матери», – вот и все, что она отвечала.

Нужна ли была Пенелопе помощь? Кто ее знает.

– Каким был отец?

Телемах задавал этот вопрос уже стольким людям и столькими способами, но так и не получил удовлетворительного ответа. Для Антиклеи ее сын был самым храбрым, смелым, умным человеком во всей Греции. Для Эвриклеи, старой