Я крикнул:

— Что ты здесь делаешь? Рядом с вонючей заправкой, в выхлопном дыму, возле вокзала, где не ходят поезда?

— Я должна быть здесь.

— Для чего, мам?

— Это мои дела.

— Нет, к этим делам и я имею отношение! Что ты здесь делаешь? Ну, скажи хоть что-нибудь!

Она вздохнула, и мне показалось, что у нее закружилась голова и она сейчас упадет. Я обнял ее, чувствуя, как ее хрупкое тело ищет поддержки.

— Мама, ну что ты здесь делаешь? Ты же заболеешь. Поедем в гостиницу. Примешь ванну, и мы пойдем пообедать.

— Я не хочу есть, — сказала она сердито, но прислонилась ко мне, измученная своим ожиданием.

— Так нельзя, мам.

— Я здесь ради чего-то очень важного.

— Ради чего?

— Ах, тебе этого не понять.

— Объясни, может быть, я все-таки пойму.

Она повысила голос и посмотрела на меня сторогим взглядом:

— Когда я тебе позвонила, ты тоже не понял!

— Когда позвонила? После передачи «Нова»?

— Ты не понял.

— Я же не знал, что ты увидела, мам!

— Я здесь, вот что важно.

И в доказательство, что сознательно выбрала это место, она бросила взгляд на заброшенную товарную станцию.

— Кого ты ждешь?

— Человека, которого ты не знаешь и не узнаешь никогда, потому что сейчас же по-хорошему отсюда уедешь. — Она демонстративно смотрела мимо меня, на тяжелые грузовики с ревущими моторами. — Я остаюсь. А ты все испортишь.

У нее было жалобное выражение лица, она сетовала на мою глупость.

— Все уже испорчено, мама.

— Откуда тебе знать? Я должна быть здесь, Бенни, оставь меня в покое.

— Нет.

— Я не могу сейчас уехать. Это слишком важно. Поверь.

— Я верю, что ты делаешь важное дело, но это все равно невозможно.

— Если каждый будет так думать, то ничего и не произойдет.

— А что должно произойти?

Она подождала, набирая воздуху, чтобы объяснить мне главное, и я чувствовал, как вздымается ее маленькая грудная клетка.

— В людей стреляют, а никто даже пальцем не пошевелит.

— Так ты хочешь пошевелить пальцем?

Большие обиженные глаза мамы посмотрели на меня.

— Да, а что, это так странно?

— Нет. Только, пожалуй, ты выбрала странный способ.

— А есть другие способы? Мы сидим перед телевизором и смотрим, как стреляют в таких же людей, как я и ты! Их стреляют как собак! Как собак, Бенни! Партизаны сидят в горах, а людей в городе стреляют как собак! А ведь в этом городе все жили вперемешку, католики, мусульмане, сербы и евреи тоже, сотни лет жили, Бен, а теперь они стреляют из орудий и ракетных установок — что же делает мир? Мир смотрит, как бандиты снова становятся хозяевами. Прекрасный мир, да, Бенни?

В ее взгляде сквозила боль.

— Так что же ты собираешься сделать?

Она не слушала меня, просто бросала мне в лицо свои неистовые слова:

— Они даже не могут себя защитить, понимаешь? В них стреляют на глазах у солдат Объединенных Наций, а они даже не могут купить оружие, чтобы защитить себя! Как, по-твоему, что было бы в ту войну, если бы узникам концлагерей сбросили оружие на парашютах! Как, по-твоему? Они бы освободили себя! А сейчас — опять то же самое! Так нельзя!

— И ты решила: я поеду и помогу там с оружием.

Она задохнулась и несколько секунд молчала, ожидая, пока дыхание успокоится. Покачала головой, закрыла глаза. Я обнял ее обеими руками.

— Не будь таким отвратительным, — прошептала она. — Ты знаешь, так нельзя.

— А как тогда можно?

— Сам подумай, или ты уже не знаешь, как это делается? — В ее голосе звучал сарказм.

— Я стараюсь изо всех сил, — сказал я.

— Как? Песенки пишешь для конкурса?

Ее замечание хлестнуло меня, словно удар бича.

— Ты хочешь купить оружие, — сказал я.

— Ты большой умник.

— У кого, мама?

— У меня есть связи. — Она говорила небрежно и высокомерно, словно терпение ее иссякало.

Земля дрожала под тяжелыми машинами, грязный воздух щипал глаза и нос. Она ждала здесь уже второй день.

— Славко? — спросил я.

В ее глазах мелькнула неуверенность, она отстранилась от меня, отпрянула назад.

— Откуда ты его знаешь? Что ты вообще об этом знаешь?

— Славко не тот, за кого себя выдает, ему нельзя доверять, мама.

Она слушала меня сердито и недоверчиво.

— Ты ничего не знаешь. Не знаешь этого человека и болтаешь ерунду.

— Он мошенник, мама, он зарился на твои деньги.

— Нет! Ты врешь! Ты просто хочешь, чтобы я отсюда уехала.

— Славко сейчас в Италии, мам. На твои деньги он жил в шикарном отеле, пил дорогое вино и развлекался с женщинами. Это же Славко, мам.

— Нет! Неправда! Он купит для меня оружие! Его привезут сюда! На поезде! А потом мы перевезем его на грузовиках в Сараево! Ты врешь!

Она попыталась силой перечеркнуть собственные сомнения, высказанные мною.

— Славко — проходимец!

— Неправда!

— Нет, мам, все-таки правда.

Она умоляюще посмотрела на меня, будто не понимая, почему я, любящий сын, упорно продолжал ее мучить.

Я спросил:

— Когда он должен был появиться здесь, мам?

Она наклонила голову, в поисках опоры прислонилась ко мне. Сквозь прическу просвечивал череп. Мне вспомнилось, какие пышные локоны были у нее тридцать лет назад. Тогда густые, блестящие волосы служили рамой ее ярким глазам, она сильными руками ставила передо мной еду, натягивала на меня свитер, утирала мои слезы. А теперь я рассказывал ей правду.

— Ведь он должен был еще позавчера быть здесь, верно? Он же так сказал? А разве он появился? Ты дала ему деньги, он обещал организовать для тебя перевозку оружия, а сам исчез.

Она зажмурила глаза и как брошенный ребенок упала в мои объятия. Я чувствовал, что она плачет, но грохот машин заглушал ее всхлипывания.

После возвращения из Сплита я еще раз посмотрел ту программу, вместе с Ингой.

Боснийская женщина… Вместе со всей семьей сербские солдаты выгнали ее из дома, а отец велел ей бежать и для этого на рыночной площади отвлек внимание солдат, прикинулся сумасшедшим, забегал на четвереньках, залаял по-собачьи… Эта женщина никогда больше не видела свою семью.