Вот с чего начался светский раут – девицы подпрыгнули.

– Скажите, – спрашиваю, – почему после шестидесяти женщинам недосуг за собой следить? В молодости ведь себе такого бы не позволили – а как стареют, машут рукой на обыкновенную опрятность.

Толстуха бросает предательский взгляд на собственный живот.

– Верно, после шестидесяти настолько дряхлеешь, что не остается сил следить за своим истасканным телом, – говорю грустно. – Значит, нам всем предстоит так опуститься. А женщин особенно жалко – ведь в девяносто девяти процентах случаев они рождены для красоты – когда она увядает, им нечего больше делать на этой планете… Вы знаете, – доверительно сообщаю, – я видел только одну красивую старушку. Она на платформе ожидала электричку. Так вот, я запомнил ее на всю жизнь. Во-первых – от нее хорошо пахло. От старости плохо пахнет, это мы знаем: а от нее – духами и свежестью. Во-вторых: зубки у нее были белые, ровные, а главное, свои, можете мне поверить. Не вставные лошадиные! И она так приветливо улыбалась, так ровненько держала спинку и была в таком элегантном брючном костюмчике, чистенькая, опрятная, она меня просто очаровала. Это, наверное, единичный случай!

– К чему ты? – твердит перепуганный Юлик.

– А к тому, что как только подумаю, что заделаюсь студнем, и тело гречневой сечкой покроется – хочется тут же умереть. А тебе разве нет?

– Нет, – бормочет ошалевший Киже.

– И вообще, не знаешь, какое Господь может еще определить наказание! – продолжаю размышлять. – Возьмет за грехи и дарует долгую жизнь, да такую, что в конце ее и в туалет-то сам выбраться не сможешь, под себя будешь ходить и всем доставлять неудобства – кому интересно убирать за престарелым? И близкие наверняка взмолятся «скорее бы копыта откинул старая развалина». Будут ждать твоей смерти, как манны небесной!

Кролик тут же вмешался. Бросает, что до семидесяти протянуть еще куда ни шло, и тут же вспоминает о каком-то бодрячке, который и в семьдесят на его, Кролика, глазах гири подбрасывал. До семидесяти еще можно, твердит, ну от силы – до семидесяти пяти, а уж потом точно нужно собираться «в ямку». А дамам следовало бы мирно прощаться с жизнью и того раньше – лет так в пятьдесят пять, как только начинает уплывать красота…

– А если дама некрасивая? – перебивает поручик.

Тогда Кролик храбро заявляет, что некрасивым женщинам вообще нельзя появляться на свет. Девицы раскрывают рты на такой разговорчик. У нас в ход уже идут греки.

– Они знали, что делали, – утверждаю. – У них был просто культ молодого здорового тела. Возьмем Праксителя!

– Мы не знаем, что он ваял, этот твой Пракситель, – возражает Кролик. – Остался один «Дионис». Остальное – римские копии. И вообще, может быть, все эти копии были сделаны не с Праксителя. Но, как бы там ни было, соглашусь – приятнее смотреть на «Венеру», чем на «Старуху с рынка»!

– Японцы вообще стариков относили на гору! – обнаруживает эрудицию поручик.

Я совершенно позабыл про свою наготу:

– В конце концов, если души бессмертны и тела можно менять, так что же в этом такого, если пораньше сбрасывать с себя ветхую кожу? Не доводить дело до физического маразма! Возможно, стоит изобрести приятнейшее лекарство, от которого беспечно засыпаешь вечерком, когда тебе стукнет семьдесят пять. Я не первый об том говорю. Опять же изобретательные греки! Сократ до самого своего ухода беседовал с учениками. Поначалу ноги отнялись, потом – все остальное. Старик ушел в мир иной достаточно безболезненно – отяжелел и уснул…

Что за ахинею мы несем! И ведь не остановиться. Девицы по-прежнему обалдевают. Наконец «пинг-понг» ставит свой стаканчик на поребрик.

– Что вы лепите?! Фашисты какие-то! Это просто чудовищно!

– Отчего же? – не соглашаюсь. – Конечно, нужна свобода выбора. Думаю, многие, особенно одинокие и больные, выберут именно яд – кому хочется влачиться столетней развалюхой? Да еще и без поддержки родственников. Ведь такая жизнь просто унизительна. Тем более сейчас…

– И что же, – бросается на меня девица. – Вы обязательно напьетесь своей сладкой дряни, когда вам будет за шестьдесят?

– Разумеется! Правда, надеюсь, до этого не доживу.

– Доживете, – злится моя оппонентка. – В том-то и дело, что доживете. Такие, как вы, болтуны доживают, можете не сомневаться. И вообще – возмутительно так думать.

О разврате, разумеется, и речи нет. Тем более, девчонка страшно желает высказать все, что думает о подобных проектах:

– Знаете, была такая наука – евгеника.

– Почему же была! – откликаюсь. – Есть, дорогуша!

– Я вам не дорогуша, – отрезает меня, как ломоть. – А вы далеко пойдете со своими утверждениями. Но хочу заметить, если вы там и Сократа решили приплести. Тот же Сократ сказал однажды по поводу речей одного софиста, который предлагал есть людей: «Успокойтесь и не слушайте его! Предложите ему съесть кого-нибудь на самом деле – и тут же убедитесь, что он только треплется!»

– Конечно, ты только так заявляешь, – приходит «пинг-понгу» на помощь толстушка, – а попробуй выпей пусть даже самое прекрасное смертельное лекарство. До самого конца будешь цепляться за свою жалкую ничтожную жизнь, как все цепляются…

Она шлепает аппетитной, словно оладушек, ладонью по хлорированной глади, в которой видны все морщинки наших тел и весь, в выбоинах и трещинах, пол.

Неловко поворачиваюсь: в бассейн ныряет пивная бутылка.

– Ну, вот, стекол нам здесь не хватало, – наконец-то проснулась блондинка. И осведомляется очень даже естественно: – Мальчики, у вас есть еще выпить?

Вернувшись, застаю настоящий диспут.

– Вас послушать, мы все вырожденцы! – кричит оппонентка с подростковыми шариками. – Без исключения!

– А я о чем говорю?! – задыхается Кролик. – Всякая цивилизация заканчивается содомией. Вспомним поздний Рим. Цезари, за исключением, кажется, только солдата Тита, активно занимались мужеложством. Но самое страшное в конце любой империи: женщинам даются так называемые права. Начинаются феминистические выпендрежи, женщины лезут повсюду, спят с ослами и лошадьми, наконец, превращаются в мужиков – короче, пиши пропало. Америке – конец! Полная амба! – заявляет авторитетно. – Педерасты начинают законно служить в армии, а президент целует в зад сексуальные меньшинства. Политики гоняются за голосами сторонниц лесбийской любви. Все в Риме окончательно рухнуло, когда императоры выродились в поголовных педрил. Что же в этом антинаучного? – Бутылка опустилась на дно: толстуха ее перекатывает ногой туда-сюда. – Мы тоже рухнем, – обещает Кролик. – Вот увидите! Вскоре превратимся в сексуальное меньшинство на фоне полчищ гомиков и лесбиянок. Имя им легион. Когда вся эта шушера окончательно вылезет из нор – ждите конца света.

– Но евреи-то тут при чем? – взвивается тоненькая интеллектуалка. Ее крошечные груди трогательно подпрыгивают.