Она засуетилась на кухне, попутно рассказав, что мать ушла на рынок за продуктами к обеду. Я смотрела, как она аккуратно засыпает кофе в кофеварку, объясняя через плечо, что именно делает. Антонелла сказала, что нельзя переполнять кофеварку и набивать ее кофе слишком плотно, нельзя заливать в нее горячую воду, кофе варить нужно на слабом огне, но самое главное – как только кофеварка забулькает, ее нужно немедленно снять с огня. Хоть кофе и был для Антонеллы священным ритуалом, она спешно предупредила меня, что не умеет и не любит готовить.

– К счастью, la mamma взяла это на себя – а то бы я умерла!

Антонелла сервировала кофе на маленьком серебряном подносе, поставив одинаковые крошечные чашечки из тончайшего фарфора и такие же блюдца, маленькую серебряную сахарницу с такими же крошечными щипцами; у каждого блюдца лежала крошечная ложечка, из того же набора, что и сахарница. Разлив горячий черный кофе по чашкам, Антонелла поставила поднос на стол.

В этот момент я поняла: какой бы богемной ни была итальянка, есть правила, которые она никогда не нарушит. Например, никогда не нальет кофе в большую чашку, плюхнув ее бесцеремонно прямо на стол.

Входная дверь щелкнула, когда я допивала вторую чашку – это пришла la mamma. Низенькая, коренастая женщина – типичная тосканка, – она начала говорить еще до того, как вошла в квартиру. На ней было плотное серое пальто из буклированной пряжи, шляпка в тон на коротких волосах. Я подскочила, быстро снимая очки, и пожала ей руку, а Антонелла представила нас друг другу. La mamma поцеловала меня в обе щеки, прижав к своей пышной груди, затем сняла пальто и шляпку и повесила в шкаф у входной двери, взбив волосы перед зеркалом в прихожей. Эта женщина с оливковой кожей и темно-русыми волосами, в темно-синих брюках и практичных туфлях, которые она тут же переобула в шлепанцы на высокой танкетке, была совсем не похожа на свою гейшеподобную дочь. Одета она была скромно, и в то же время брошь на ее кашемировом свитере и золотые сережки в тон указывали на то, что собственный внешний вид ей небезразличен. Это видно было даже по тому, как она завязывала фартук, попутно прогоняя нас, чтобы не мешали.

Антонелла отвела меня в свою спальню, из которой открывался вид на Пьяцца Санта-Кроче. Обстановка комнаты была лаконичной и стильной, как сама Антонелла: белые стены и несколько предметов очень хорошей черной мебели. В углу стояла заправленная кровать, в другом конце комнаты – письменный стол, у стены – черный кожаный диван и кресло-куб Ле Корбюзье. В обрамлении двух больших створчатых окон был виден мраморный фасад базилики Санта-Кроче, с изысканным орнаментом вокруг входной двери, похожим на кружевную ленту ручной работы. На просторных ступенях суетилась толпа народу.

– Ах да, церковь, – легко произнесла Антонелла. – Любая картина на стене – это оскорбление Храму итальянской славы.

Анто переехала к матери после смерти отца, пять лет назад – «потому что никто не любит одиночества, tesoro. Не то чтобы она во мне особенно нуждалась…», – и она рассказала, что, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, la mamma, благодаря своему жизнелюбию, всегда находила себе занятие: каждое утро она ходила на рынок, каждый день готовила для них обеих, а в воскресенье вечером ходила на танцы.

– По-моему, у нее есть жених, – шепнула мне Антонелла, вставая рядом у окна. – Она не признается! Но я кое-кого подозреваю. Взгляни-ка вон туда!

Она указала на низенького мужичка, сидящего на одной из каменных скамеек, стоявших по периметру площади. На нем была клетчатая рубашка и плоская шляпа, руки были сложены на коленях.

– Смотри, он всегда там, когда она только приходит домой или, наоборот, куда-то собирается, – продолжала шепотом Антонелла. – Я думаю, он провожает ее, а потом садится, чтобы перевести дух…

– А ты ее спрашивала? – Я выглянула в окно, с удовольствием наблюдая за таинственным маминым поклонником.

– Да, но она не хочет говорить! – Анто рассмеялась, и я подхватила ее смех, втайне надеясь, что, когда мне стукнет семьдесят, на свете еще останутся мужчины, желающие проводить меня домой.

Мы с Антонеллой накрыли на стол, а la mamma поставила ирис в высокий тонкий кувшин. Он был бледно-лиловым, с крупными лепестками, похожими на языки. Мама объяснила – а Антонелла перевела, – что ей удалось найти первый флорентийский ирис, распустившийся у стен базилики.

– Giaggiolo[51], – произнесла она по слогам тосканское название и объяснила, что лилия, символ города, присутствующий на всех муниципальных знаках, даже на дорожных барьерах и люках, на самом деле giaggiolo. – Они растут здесь повсюду, а как пахнут! – Она протянула мне цветок понюхать. – В апреле и мае город весь в цвету…

На первое был густой сытный суп. Я увидела, что Антонелла добавила в свою тарелку масла, и повторила за ней, потом перемешала. Суп был приготовлен из крупно порезанных овощей, зеленых листьев, белой фасоли и еще чего-то – я никак не могла понять чего.

– Хлеб! – победно воскликнула la mamma.

Антонелла пояснила: они поспорили, что я не угадаю.

– Это риболлита, традиционное тосканское блюдо.

– Видишь ли, cara[52], – объяснила Антонелла. – Тосканская кухня, что называется, la cucina povera[53]. Большинство блюд – крестьянская еда, которую готовят из всего, что есть под рукой, чтобы не оставалось отходов. Она очень приземленная, без изысков…

La mamma возмущенно пожала плечами, и Антонелла стала быстро переводить:

– Когда продукты качественные, как у нас, их не нужно заглушать разными соусами, сливками, маслом. Как французы… – Она неодобрительно скривилась.

La mamma объяснила мне, что риболлиту готовят заранее, с вечера, чтобы вкус настоялся.

– Чем дольше стоит – тем вкуснее!

Это было одно из тосканских блюд, где использовался местный вид хлеба, который становился каменным через день или два, – это я поняла по маленькой буханке, как-то отложенной для меня пекарем.

– Никаких консервантов, cara, – продолжала Анто. – Как тосканские женщины. Никакого ботокса, не то что римлянки! Только естественная красота! – И они с матерью звонко рассмеялись.

С каждой ложкой риболлиты в меня как будто вливалась жизненная энергия – словно это было лекарство. Я последовала совету la mamma не есть слишком много: впереди еще была паста.

– А пока готовится паста, мы попробуем вот это. – La mamma поставила на стол корзину с идеально круглым розовым редисом – первым в этом сезоне и, по ее словам, отличным.

Мы принялись есть его без заправки и в благоговейной тишине, нарушаемой лишь хрустом. Редис был таким острым, что глаза у меня заслезились. La mamma была права: он заслуживал того, чтобы считаться отдельным блюдом.