Я слышал, как одна девушка ответила снобу:

– Через поглощение я воспринимаю капусту.

Удивительное дело – снобизм. Я думаю так: талант при определенных условиях вырастает до гениальности. Посредственность лишь до снобизма. Снобизм вершина посредственности, его корона. Поэтому так велика толпа королей искусства.

Конечно, наша история давала повод художникам выступать против толкования искусства, нужен был протест против знаменитого тезиса – «искусство должно быть попятно народу». Этот тезис делал уязвимыми или полностью перечеркивал качественные критерии. Любой невежда из так называемого «народа», поскольку человек образованный уже народом не считался, мог заявить: «Мне непонятно, – значит, это и не искусство». Искусство первое пало под натиском невежественности. Потом пришел черед промышленности. Примитивные толкования на уровне «как живой» настолько распространились, что даже музыку толковали: «Слышите, ручеек журчит. А вот птички… Слышите, птички?»

В те годы как генная защита и родился тезис: «Не трогай. Искусство не толкуемо».

Если бы его нельзя было толковать, не нужны стали бы и искусствоведческие и музыковедческие факультеты. Профессии, изучающие искусство и литературу, не нужны были бы.

Диалог об искусстве, толкование его должны опираться на зрелость оппонента. Начинать такую работу следует с детского садика, когда взгляд ребенка на мир широк и творящ. Именно в раннем возрасте ребенок способен понять вихревую свободу Василия Кандинского и упорядоченную универсальную гармонию Пита Мондриана.

– Чушь! Как можно толковать абстракцию?

Спокойно. Как и все, что создал и создает человек.

Кстати, два названных художника, на мой взгляд, хорошо выражают сущность церквей: православная церковь – Кандинский, католическая (протестантская) – Мондриан. Театр и кристалл. Мистерия и логика. Церковь как характеристика духа – народный характер.

Вместо конкретного и понятного «создавать», мы научили наш народ слову «созидать», красивому, но ни к чему не причастному. Нельзя созидать картину, нельзя созидать дом.

И к сказке у нас было отношение чудовищное. От нее хотели не творящей, а прикладной педагогики, не божественного, но примитивно-социального. И вот несла Великая Курочка-ряба примитивные простые яички и тиражировала, тиражировала их. Простые. Иногда раскрашенные.

А золотые-то где?

«Прибежала мышка, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось».

– Когда же «Гуси-лебеди»?

– Сейчас.

Мой знакомый художник И. Ершов иллюстрировал народные сказки. Он их много иллюстрировал, даже для Франции.

Однажды смотрю его новые работы к сказке «Гуси-лебеди», и что-то мне странно, что-то меня тревожит. Более того – поражает. А вот что: сидит братец Иванушка в лапотках на спине лебедя, внизу деревни аккуратные, поля-полоски, леса и дубравы, река синяя, а у лебедей носы длинные, зубастые, как у летающих ящеров.

– Как же так, – говорю я художнику. – Лебедь птица нежная, белая. Символ любви и верности, доброты и самопожертвования – и вдруг с зубами.

Художник и говорит:

– Это же птицы Бабы-яги. Они же Иванушку покрали и к ней несут. Наверное, это другие лебеди. Наверное, их две породы. Одна порода для красоты, другая – вот, детей воровать Бабе-яге на ужин… Я и подумал…

И я подумал. Ну не может быть в народной сказке ничего такого подобного. В литературной, наверное, может: лебедь белая – свет; лебедь черная – тьма. Балет «Лебединое озеро». А в народной сказке всякая лебедь – белая. Всякая лебедь – свет. Любовь и самопожертвование.

Размышляя над этой сказкой, я и сам сказками начал мучиться. Но не обо мне разговор – о «Гусях-лебедях». Это, на мой взгляд, великая сказка. Не менее древняя, чем «Курочка-ряба». Я вам сказку эту сейчас как бы перескажу.

Принесла сестрица Аленушка братца Иванушку на бережок и говорит: «Посиди здесь. Поиграй речными пестрыми камушками, а я мигом – побегаю с подружками в горелки да в пятнашки и ворочусь». «Ступай, – сказал Иванушка сестре. – Я лошадок глиняных налеплю».

Играет Иванушка разноцветными камушками, лепит из глины лошадок, ракушками их украшает. Тут налетели гуси-лебеди, подхватили Иванушку и унесли его в неизвестном направлении.

Прибежала сестрица на бережок – нет братца. Заплакала она, подумала – утонул. А где утонешь – ручеек мелкий. Камыши рассказали ей, что унесли Иванушку птицы гуси-лебеди на своих белых крыльях. Побежала Аленушка братца искать, а куда – не знает.

Выскочила Аленушка на бугорок. На бугорке печка стоит. На вопрос Аленушки о брате печка ей отвечает: «Отведай моего пирожка ржаного – скажу». Но Аленушка ей нагрубила: мол, я у своего батюшки булки сдобные не ем. И лесной яблоньке, предложившей ей свое кислое яблочко, также нагрубила: мол, я у батюшки сладкие яблоки не кушаю – медовки, грушевки. И роднику нагрубила: мол, она у своего батюшки квасы и взвары не пьет, а родниковую водицу подавно нить не станет…

И все же Аленушка своего братца отыскала в избушке Бабы-яги. Сидит Иванушка на полу, играет золотыми яблочками, разноцветными блестящими камушками. Тут Бага-яга появилась, нацелилась Аленушку посадить в печку, чтобы зажарить. Аленушка злую старуху обманула. Сама ее в печь затолкала. Заслонкой загородила, схватила Иванушку и бросилась из избушки прочь. А избушка та на курьих ножках, стоит на границе живого и мертвого, куда дверью повернется, туда и выйдешь, либо в мир живых, либо в мертвый лес, где никто не живет: ни деревья, ни птицы – и воздух мертвый. Старинные люди это свойство избушки знали.

Несет Аленушка братца на закурках, а ее гуси-лебеди догоняют, норовят Иванушку отнять. Попросила Аленушка родник, чтобы спрятал он их, а родник свое: «Испей моей студеной водицы». В нем и ковшик плавает берестяной. Выпила Аленушка водицы родниковой – и спрятал их родничок, напустил над ложбинкой туман.

Дальше бежит Аленушка с братцем на закурках. Опять гуси-лебеди ее догоняют. Норовят Иванушку отнять. Тут яблонька дикая случилась. Аленушка просит спрятать их, а яблонька свое: «Попробуй мое кислое яблочко». Аленушка попробовала – яблонька спрятала их в свою сень.

Дальше бежит Аленушка. Печка на пригорке. Просит она печку спрятать их, а печка свое: «Отведай моего ржаного пирожка». Съела Аленушка пирожок. Печка их дымом накрыла. А тут и батюшкин-матушкин дом виден. Добежала Аленушка. Братца спасла.

Так о чем же сказка? Кто такие эти злые гуси-лебеди? И почему злые? И злые ли? Почему они норовили утащить именно Иванушку к старухе Бабе-яге?

В первую очередь надобно рассмотреть, хоть их и очень мало, действия Иванушки. А делает он только одно – играет разноцветными камушками да золотыми яблочками, лепит из глины лошадок. Ничего ему больше не нужно. И получается, что Иванушка – мальчик, очарованный красотой. Он и не бегает, и не прыгает – красота затмила его. И не только затмила – позвала. Зов красоты и