Героя романа действительно зовут Филип, но он путешествует один, встречает странных людей, разыскивает молоденькую китаянку и находит ее, чтобы потерять навсегда. Выдумка перемешана с реальностью, так что в романе с выдуманным Филипом не происходит того, что, возможно, происходило с нами на самом деле и о чем настоящий Филип теперь вспоминает. В его рассказе я выгляжу одержимым путешественником на попутках, всегда точно знавшим, где лучше всего «голосовать», чтобы тебя подобрали. В романе я не уделял внимания деньгам, а у нас, оказывается, были проблемы с деньгами, и вроде бы мы ночевали, забравшись в один спальный мешок, правда, непонятно, как нам удавалось в нем помещаться. И еще: сперва мы не обращали друг на друга внимания, а после сделались неразлучны. В то, что мы питались консервированной скумбрией и печеным луком, а спали в стогах, я могу поверить, хотя бы из солидарности. Но, собираясь писать роман, лучше забыть о деталях. Множество реальных событий безжалостно вычеркиваются, чтобы дать простор фантазии. Кому-то, наверное, это трудно понять. Моя беспечная забывчивость, назовем это так, обнаружилась много позже. Прошло пятьдесят лет со времен наших совместных приключений, мы регулярно встречались. Филип стал известным фотографом, писал блестящие кулинарные обозрения для «Зеленого амстердамца», время от времени фотографировал меня, играл на бильярде в клубе «Сообщество»[78], а один — ныне исчезнувший — журнал довольно долго публиковал из номера в номер нашу снобистскую переписку о кулинарии; его изумительные портерты попались мне как-то в каталоге «Сотби» (или «Кристи»?), и все это время, насколько мне известно, он не считал описание нашего давнего путешествия в Прованс неверным. Но несколько лет назад Филип обедал у меня, и, едва мы сели к столу, я вызвал его изумление дурацким вопросом, которого стыжусь до сих пор: «Слушай, Филип, а как давно мы, собственно, знакомы?» Ответ был скор, точен и заставил меня покраснеть: «Полагаю, с тех пор, как ты написал роман и назвал его "Филип и другие"». В тот вечер мне понадобилось довольно много вина и marc de champagne[79], чтобы как-то выпутаться из ловушки, в которую я сам себя загнал. Вот после этого-то он и опубликовал в «Гаагской ежедневной» статью, где я выступаю под псевдонимом «Парнишка» и где пересказана эта неприятная история.

Существуют вещи, которые забываются, и вещи, о которых ничего не знал; вспоминается другой мой спутник, немецкий философ Рюдигер Сафрански. С ним в начале 2005 года мы предприняли морское путешествие из Вальпараисо через Магелланов пролив, мыс Горн и пролив Бигля до Монтевидео и Буэнос-Айреса. С ним я познакомился — с тех пор прошло уже восемнадцать лет — благодаря «Филипу и другим». Я выступал в берлинском книжном магазине. Шел 1987 год, «Ритуалы» только что опубликовали, и я немного волновался, потому что не привык еще выступать по-немецки. Но все прошло замечательно, небольшой магазин был полон народу, принимали меня прекрасно, а в конце хозяйка магазина сказала: Das was sehr schön, suchen Sie sich ein Buch aus.[80]

Хорошенькое дело — выбрать книгу из десятка тысяч томов, когда публика еще не разошлась, но продолжает толочься вокруг, делясь впечатлениями. Я стоял, беспомощно озираясь по сторонам, как вдруг заметил лежащий неподалеку довольно толстый том. Разглядев издали заглавную S, я легкомысленно принял его за сочинения Шопенгауэра и попросил у хозяйки «во-он ту книгу». Она расхохоталась, и я не понял, что смешного в моем выборе, но она тут же объяснила: «Автор присутствует здесь». Предположение, что у меня появился шанс пожать руку Шопенгауэру, я отмел сразу. Вернее, не совсем сразу: на мгновение мне померещилась тень великого философа, но я сумел совладать с собою и спросил: «Тогда, может быть, автор подпишет ее мне?» Автор согласился, но с условием, что и я подпишу книгу, оказавшуюся у него с собой, — это было первое немецкое издание «Филипа» 1958 года, к тому моменту почти тридцатилетней давности, исчезнувшее из магазинов с такой скоростью, что «Свободные Нидерланды» едва успели напечатать отрицательную рецензию, предсказавшую его провал. И вот передо мною стоит незнакомец, написавший книгу о Шопенгауэре, и протягивает мне книгу, которой я тридцать лет не видел. «Как она попала к вам?» — спросил я, и он ответил: «Das Buch war bei uns auf der Schule der Geheimtip»[81]. Я так и вижу его стоящим перед собою. И эхом отдаются в моих ушах слова человека, окончившего немецкую школу, для учеников которой моя книга стала Geheimtip. И это еще не все. Он рассказал, что прочел ее в семнадцать лет и с тех пор каждый год перечитывает. Жизнь книг таинственна. Похоже, им нравится прикидываться неживыми. Они могут исчезать и снова появляться с таким видом, словно это ты виноват, что не уделял им достаточного внимания. Меня восхитила его история, а его самого наша встреча буквально потрясла, потому что книги мои ему больше не попадались и он решил, что я давно помер. Тут-то жена ему и сообщила: «Твой Нотебоом, оказывается, живехонек, сегодня у него выступление». Так мы встретились. Прошло немного времени, меня пригласили провести год в Берлине, и за этот год человек, случайно встреченный в книжном магазине, превратился в ближайшего друга, друга на всю жизнь; именно с ним мы огибали мыс Горн в десятибалльный шторм. Дружба вовсе не безоблачная, ради сохранения ее нам пришлось преодолеть препятствие, не менее серьезное, чем мыс Горн. Он продолжает восхищаться моей книгой. Однако весь фокус в том, что автор, как правило, своих книг не любит. Пока пишешь книгу, она остается с тобой, потом ты даешь о ней интервью, читаешь отрывки во время выступлений, ее переводят, и она постепенно отдаляется, уходит, все меньше и меньше принадлежа тебе; если через много лет по какой-то причине ты снова заглядываешь в нее, то не то чтобы не узнаешь текста, но понимаешь: она ушла навсегда. Ее слабость и беспомощность становятся видны тебе, словно дурацкое выражение собственного лица на фотографии, сделанной в ранней юности; ты больше не пишешь так, как писал тогда. Для автора такая ситуация — дело обычное, но тем, кто влюблен в его книгу, этого не понять. Я заметил, что его все больше огорчает расстояние, которое образовалось между «Филипом» и мною. Дело зашло довольно далеко; однажды он даже написал мне, что было бы лучше, если бы я умер после того, как закончил «Филипа». Вместо этого, при его деятельном участии, я провел замечательный год в Берлине, в результате чего появилась книга «День поминовения»[82], и Бог знает какие еще приключения пережили мы вместе за прошедшие тридцать лет. О многих из них я, понятно, забыл намертво.

До того года я навещал Берлин лишь раз, зимою, в начале шестидесятых. Со мною было двое друзей, поэт Эд Хоорник и журналист В. Л. Бругсма, которому я потом посвятил свои «Берлинские заметки». Для меня эта поездка была захватывающим приключением, для них — обычной работой. Мы приехали на съезд компартии ГДР, где Хрущев должен был выступать, а я подрядился освещать его выступление для «Народной газеты». Нам интересно было побывать в «другой», теперь уже исчезнувшей Германии, где во время войны оба мои приятеля успели оттянуть по нескольку лет в лагере. Было холодно, шел снег. У границы между Востоком и Западом (которой тоже больше нет) солдаты в зеленых немецких мундирах осматривали днище нашего автомобиля, подсовывая под него зеркала; мои друзья молчали, но, должно быть, им люди с собаками, одетые в зеленую форму и отдающие отрывистые распоряжения на памятном им языке, казались картинкой из прошлого. Даже понимая, что беспокоиться не о чем, они бледнели от напряжения, проходя контроль на границе, сидя на съезде и стоя в бесконечных очередях, без которых там ничего не обходилось. Но только позже до меня дошла истинная, секретная цель нашей экспедиции: победа над отчаянной, глубоко запрятанной тоской по истинной Германии, в прежние времена выражавшаяся в процедурах, напоминавших изгнание бесов. Теперь же на моих глазах свершался волшебный ритуал — бесконечная трапеза, включавшая в себя череду старинных немецких блюд от frische Blut- und Leberwurst до Schweinshaxe, Hackepeter и Saumagen[83], сопровождавшихся Bommerlunder и Pilsener Urquell[84], незабываемая тевтонская месса, конец которой терялся в тумане, вызванном количеством потребленных напитков, и, окруженный этим туманом, я с трудом пересек Курфюрстендам и добрел до своего отеля. Эта поездка позднее попала в «День поминовения» и «Берлинские заметки».