– До свидания, – сказала я.

Глаза наши встретились.

Не знаю, как это описать: точно молния сверкнула.

Потом я уселась на первую ступеньку узенькой лестницы в конце коридора.

Он опустился на колени.

Мне то и дело казалось, что кто-то идет, я застывала и вздрагивала всякий раз, когда капля дождя стукала в оконное стекло.

– Да никого там нет, – сказал мой нетерпеливый поклонник.

– Вам хорошо говорить, сударь. Если кто-нибудь придет, вам только лишняя слава, а я тогда пропала.

Я запрокинула голову и взглянула на него сквозь ресницы.

– Пропали? Со мной? – переспросил он, не понимая, что я имею в виду. – Но я вас так почитаю и так люблю! Со мною вы в безопасности.

Услышав столь «благородные речи», я протянула ему руку.

Мы оба были как во сне… так вот она, думала я, одна из тех минут, когда человек счастлив, когда любишь другого человека… это всерьез? И мне все время казалось, что он сейчас расхохочется, такой он был серьезный и ласковый. Его глаза так сверкали, что под их взглядом я потупилась.

– Губы, – страстным шепотом воскликнул он, – дайте мне ваши губы!

Я и не подумала ослушаться и вытянула шею, чтобы достать до его рта…

Правду говорят, что поцелуй в губы… Запрокинув голову, зажмурив глаза, уронив руки, я не могла от него оторваться…

– Ох, – сказала я в конце концов, – вы говорите, ничего…

– Уже не говорю. Но погодите, мы опять забыли поговорить, давайте будем серьезны и поговорим о наших делах.

– Да, поговорим.

– Прежде всего, как нам быть – вы завтра уезжаете? Не уезжайте…

– Невозможно: тетя… Она добрая, но она не согласится. Так что… прощайте навсегда…

– Нет, нет, я приеду в Ниццу.

– Когда?

Мы пустились в обычные банальности влюбленных – банальности, которые бывают божественны, если любишь по-настоящему.

– Ах, право слово, – говорил он, – как прекрасно будет прожить жизнь вместе… Да, прожить жизнь вместе с вами, всегда вместе, у ваших ног… обожая вас… Мы состаримся оба, станем седые, дряхлые, но по-прежнему будем любить друг друга. Да, да, да, дорогая!..

Из осторожности я держала его за обе руки и напоминала ему, что нужно вести себя хорошо.

– Да, да, моя… моя дорогая, – говорил он и не находил других слов, и эти, такие пошлые, в его устах звучали с невыразимой лаской. Он смотрел на меня, молитвенно сложив руки на груди.

– Как я вас люблю! Как вы прекрасны! Как мы будем счастливы!

Вместо ответа я обхватила его голову руками и поцеловала его в лоб, в глаза, в волосы.

Я это сделала больше для него, чем для себя.

– Мари! Мари! – закричала сверху тетя.

– Что такое? – спросила я спокойным голосом, просунув голову в дверцу, ведущую на второй этаж, чтобы казалось, что голос идет из моей комнаты.

– Уже два часа. Спать пора.

– Я сплю.

– Ты разделась?

– Да. Позвольте мне дописать.

– Ложись.

– Ложусь, ложусь.

Я спустилась и обнаружила, что на нашем месте никого нет: бедняга спрятался под лестницей.

– Теперь, – сказал он, вернувшись ко мне, – поговорим о будущем.

– Давайте поговорим.

– Где мы будем жить? Вы любите Рим?

– Да.

– Тогда будем жить в Риме, но отдельно от моей семьи… одни.

Он опустился к моим ногам и говорил и говорил такое, что я удвоила бдительность и усадила его рядом с собой… Нет, это была не настоящая любовь… когда любовь настоящая, невозможно сказать или сделать ничего пошлого или гадко-вульгарного… В глубине души я чувствовала себя недовольной…

– Ведите себя хорошо.

– Да, я послушный, – сказал он, молитвенно сложив руки, – я почтительный, я вас люблю.

Любила ли я его на самом деле, или просто голова у меня кружилась? Кто знает? Хотя если уж закралось сомнение… сомнений больше нет… Как бы то ни было… волнение, все эти любовные слова… темнота, а еще, может быть, что-то такое, чего я не понимаю… я склонилась ему на плечо, окружив себя его двумя руками, как поясом, и прикрыла глаза.

– Я вас люблю, я вас люблю! – сказала я вне себя и прижала обе его руки к своему сердцу.

Он ничего не ответил и прислонил голову к лестнице рядом с моей головой. Может, он не понял, какое значение я придавала этим словам… может быть, они прозвучали для него вполне естественно…

Мое сердце замерло, руки упали… это был, конечно, упоительный миг… он, вероятно, был в таком же восторге, как я: он застыл так же, как я, и, не произнося ни слова, [вычеркнута строка] я только чувствовала, с каким трудом он дышит, по тому, как поднималось его плечо, к которому я прильнула. Но мне стало страшно, я чувствовала, что теряю голову…

– Пора идти, – сказала я, резко отстранившись.

– Уже!

– Пора.

В эту минуту я услыхала тетю, которая увидела, что у меня по-прежнему горит свет, и всполошилась.

– Вот слышите, – сказала я, вырвавшись из его рук, – уходите, спокойной ночи, – и, обхватив его голову руками, последний раз поцеловала его в губы и убежала на лестницу, не оборачиваясь.

Такое окончание сцены я где-то уже читала… Фу, издеваясь надо всем, я унижаю себя. Неужели я всегда буду собственным критиком – или это потому, что я совсем не люблю?

Среда, 24 мая 1876 года

Меня разбудили в полдень…

– Антонелли прислали человека, который наводит о тебе справки, – выпалила мама.

– Не говорите об этом, прошу вас, – сказала я, все больше и больше мрачнея, – из всего этого не выйдет ничего, кроме новых неприятностей и унижений.

– Подумаешь, – сказали мама и тетя, – ну что за беда! Мы их не очень-то желали, мы о них и плакать не будем. Если они будут дурака валять, мы и без них обойдемся!

– О, вот как вы рассуждаете, – горько сказала я. – Согласиться или отказать – это другой вопрос, но терпеть все эти унижения… Не перебивайте меня! Все мои огорчения и горести – одно воображение, говорите вы. По-вашему, что за беда, пускай я не принята в обществе, это мне не помешает сделать хорошую партию, а в конечном счете только это и нужно. Я с вами согласна, но это мое воображение как раз и мешает мне сделать хорошую партию. Вы говорите, вот и хорошо, обойдемся. А что же мне остается? Выезжать в свет я не могу, замуж не могу… так что же мне остается? В монастырь идти! Отвечайте!