Итак, утром я поехал к органисту, вместо того чтобы отправиться в редакцию и возглавить нашу уважаемую газету «На краю». Внезапно я совершенно потерял к ней интерес. И к путеводителю. И к рекламе Дня признаний. Я сел в троллейбус и вышел у старинных часов с изогнутыми змеистыми стрелками, вправленными в серую грудь останков крепостной стены. Чайки налетали на рыбью чешую кровель и разбивали клювы в кровь. На черный день прикопленное небо было обрюзгшим и грязноватым. Чуть поодаль, в порту, подъемные краны копались в небе, как хирургические инструменты. Я подошел к дворику церкви, где играл орган, и меня охватил озноб. Я почувствовал, что могу написать продолжение книги про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. Я почувствовал, что знаю, черт побери, как именно нужно написать продолжение. Я освободился от вечной своей рабской и злой зависимости от писателя; я теперь сам по себе; я напишу и не буду думать ни о каком списке, и пусть их будет не восемь, а четыре, пусть будет даже один — органист. И я словно увидел его на листе бумаги.

Вот так: органист был молод, но родителей у него не было. Хотя мама его была тоже очень молода. У них было всего-то шестнадцать лет разницы. Совсем еще девочкой пошла она купаться летом, да так и не вернулась до Нового года. Все это время прожила она с подружкой в деревянном домике, а двое мальчиков каждое утро ходили на рыбалку за уклейками. Там она очень мерзла, плохо питалась и, когда вернулась под Новый год домой, то сначала подумали, что у нее туберкулез, и даже вылечили каверны, но потом, спустя пять лет, оказалось все-таки, что рак легких, а она до последней минуты курила, курила, курила; после химии у нее выпали все волосы, но она не хотела надевать парик, а носила старую заячью ушанку, покусывая шнурки, и смешно так говорила:

— Можно я оставлю ушанку. А то у меня голова больше других мерзнет.

Так и говорила: «Больше других».

А кто был отец органиста, бабушка так и не дозналась. Она так обрадовалась, что дочка вернулась на Новый год, что просто не осмелилась задавать никаких вопросов. Она только наготовила салат «оливье», в который, кстати, никогда не клала вареную морковь, сделала фаршированные кабачки, попробовала у соседки селедку «под шубой», прикрытую свекольными залежами и припорошенную сыпью мятых яичек, — сама она селедку «под шубой» не делала, налепила крошечных пельменей в белых тугих наволочках с рюшиками из расчета сто пельменей на человека, почистила банку килек, свернула каждую ковриком и положила на продолговатое вытянутое блюдце с одноглазой нарисованной килечкой, плоско, по-плацкартному устроившейся на дне, и только тут хватилась, что дочка-то нашлась, а муж пропал. А муж-то у нее работал сантехником, и она слышала, как его по телефону вызвали с напарником по поводу какой-то совершенно пустяковой, мелкой аварии, а деньги предложили большие. Оба эти обстоятельства и сыграли решающую роль — и сантехник и его напарник согласились.

А вернулись только через два дня. Бабушка за эти два дня неизвестности так измучилась и извелась, что скоро угасла. А дедушка очень переменился, не разлюбил даже, а просто возненавидел свою профессию. И напарник его возненавидел свою профессию. Напарник дедушки уехал за город и стал жить на плодово-ягодном участке какого-то своего знакомого, а сам дедушка стал разводить на балконе цветы. И вот именно через эти цветы стало всем вдруг совершенно ясно, что дедушка сошел с ума. Дедушка днем поливал цветы и стирал с их листьев пыль, а ночью выходил на балкон, прислушивался, прикладывал ухо то к одному, то к другому горшочку, иногда после осмотра уходил спать, а иногда хватал внезапно несчастное растение за стебель, размахивался и разбивал горшок, как голову, о стену. Стряхивал землю с белесых, робких корешков, похохатывал и приговаривал:

— Вовремя я успел, ой, вовремя! Еще бы чуть-чуть, пару дней — и зачервивились бы мозги.

Органист остался один, и очень скоро, совсем юным, женился на внучке бабушкиной соседки, которая тоже покупала вещи, чтобы не было войны. Но совсем не те. И еще у них делали селедку «под шубой». И еще у них не было кровати с металлическими шишечками, которые натирают мелом, а стояла большая дубовая растрескавшаяся кровать, а в трещинах жил жук-древоточец, и маленький органист ждал от него беды.

И все-таки брак этот был счастливым, вот только детей у них не было, и они все свое время проводили возле церковного органа. Жена органиста была альбиноской. В ноябре, когда органист выходил в парк, а сухопарый парк набрасывал холодное пальто на голые стволы, жена казалась ему особенно прекрасной. В насурьмленном, со сросшимися бровями, аспидном и липком, как клеенка, парке она была единственным светлым пятном — пшеничным отголоском, кукурузным придатком, ржаным трепетаньем, маисовым напутствием; к вечеру у него рябило в глазах от черноты, черные мушки — на выщипанных холодом рыхлых местах земли преследовали его, а ее альбиносные, гладкие, дельфинообтекаемые просторы успокаивали и умиротворяли. Потом он старался не особенно смотреть на нее до следующего ноября, и время бежало быстро.

Конечно, иногда они ссорились. Например, жена-альбиноска просила органиста сдать белье в стирку, потому что простыни уже совсем грязные, просто чернозем, и ему самому должно быть противно, ведь и он на них спит и даже стонет и ворочается во сне. Он тогда кричал в ответ:

— Я тебе никогда не прощу, что ты намекнула на то, что если я сплю на этих простынях, то я вроде бы и обязан, — так прямо и намекнула, да-да, не отпирайся, что, значит, я вроде бы и обязан(!) — ты только вдумайся — раз сплю, то уже и обязан, даже если у меня нет ни малейшего желания, а есть только одно — чтобы меня оставили в покое, потому что я хочу остаться совершенно один, пожалуйста, оставьте меня одного, получается, что от одного того, что я сплю, то уже — сдавай это самое белье в стирку усталой рукой и шагай ногой, под которую нужно что-то подложить, поскольку одна лыжа постоянно натирает, а я никак не могу подобрать что-нибудь, чтобы подложить…

И еще у нее совершенно не было чувства юмора. Абсолютно. Например, органист очень любил сластену Грибоедова, а его жена все время переспрашивала: вот у Скалозуба спросили, не родственница ли ему Настасья Николаевна, а он ответил, что не знает и даже не знаком с ней, он знается-то только с теми, с кем вместе служит или раньше служил, а с нею он не служил, ну и что же все смеются, если он с нею не служил, а общаться вне службы у него совершенно нет ни сил, ни времени?! Или в другом месте, где Фамусов говорит, что по его расчету днями должна родить одна докторша, и опять все смеются! Это же надо! Получается у них, что только женщина знает, когда ей и как рожать, а мужчина что же, и вычислить не может, особенно, если он не пользовался контрацептивами и на душе у него с тех пор неспокойно? Ну, когда до Фамусова доходило, то с нею вообще спорить было невозможно. Это ее любимый герой: в наш, говорит, век безотцовщины только на Фамусова и можно положиться. А ей-то что беспокоиться? Всех докторов обошла, а родить не может!

В городском театре куплеты про Грибоедова всегда исполняла красавица-цесарка; куплеты настолько с ней сроднились, что после ее смерти ни одна актриса за них не бралась, пришлось сочинить новые. Теперь девочки-студийки пели топлес: